А вот Париж ничуть не изменился: ни пейзаж за окнами гостиницы, ни гладиолусы в вестибюле — все точь-в-точь, как тогда. Она с прежним удовольствием прислушивалась к звукам французской речи, похожим на шелест тафты, на журчанье и плеск воды. Люди входили, выходили: бизнесмены с черными портфелями — шаг четкий, деловитый; дамы с пуделями на поводках. Пока хозяйки пили чай, терпеливые собачонки зевали под столиками; на ошейниках у них посверкивали искусственные бриллианты.
Наконец появилась Лора. Дорогая, любимая Лора! Даже платье надела — из уважения к бабушке, и Анна была ей за это безмерно благодарна. Хотя, появись она в этом шикарном вестибюле с рюкзаком и в самых затрепанных штанах, Анна на радостях все равно бы ей все простила.
Лора тут же запросилась в душ. Как бродяжка или беспризорница разахалась при виде роскошной, просторной ванной. А спустя время вылезла оттуда чистенькая, пахнущая Анниным шампунем.
«Нана, ты не против, если я кое-кого приглашу к обеду?»
«Я против? Что ты! Разумеется, приглашай. Хоть всю свою компанию».
«Нет-нет! Пообедаем втроем. Мы всю Европу вместе объездили».
«Хорошо. Я ее знаю?»
«Не ее, а его».
Так Анна впервые услышала о Робби Макалистере.
Лора открывает глаза и тут же зажмуривается, ослепленная сиянием дня. Щеки у нее как у ребеночка: румяные и чуть влажные со сна. А этот мальчишка, этот паршивец, видит ее такой каждое утро! Да по какому праву?! Он ей кто — властелин? Хозяин? Анна так сердита, так сердита — и на него, и на Лору.
Вот глупышка! Портит себе жизнь. И какую жизнь! Все при ней, все дороги открыты! Счастья своего не понимает!
Рассуждаю, как Джозеф.
— Нана, ты выспалась? Знаешь, я жутко голодная, — говорит Лора.
— Так поешь. Только поторопись. Шофер заедет за нами в половине девятого. — Анна говорит чересчур резко, но совладать с собой не может.
Лора смотрит на нее долго, слегка удивленно. Но молчит. Одевается, молча проглатывает завтрак…
Кладбище расположено на вершине холма. Сперва их провели по всему кибуцу: вот детская, вот библиотека, вот столовая — здесь он гулял, ел, работал, — мимо коровника, откуда выглядывали большие, неуклюжие, безответные животные с печальными глазами. Теперь они идут вверх по склону.
Похоже, эти подъемы — непременная примета поездок за границу. Все важное всегда наверху. Ступени, ступени. Но ничего, она справляется, даже не очень сильно опирается на Лорину руку.
— Осторожней, Нана!
Лоре наказали ее беречь, настращали, что старухи вечно падают, ломают шейку бедра, а потом от долгого лежания у них начинается пневмония. Анна прямо-таки слышит голос Тео: слабое сердце, переутомление, инсульт, молодые должны заботиться о стариках.
Но и старики заботятся о молодых — без их ведома, не спросясь. Анна непрерывно следит за Лорой, ни за что не оставит ее наедине с мужчинами-экскурсоводами или с официантом, который принес в номер завтрак. Она сторожит ее от бесстыдников и нахалов. Да, именно, от бесстыдников и нахалов, хотя слова эти давно вышли из моды. Впрочем, не смешны ли ее старания? Стоит ли беречь девочку, которая объехала всю Европу с дружком, а не с мужем?
Могилы на самом верху, на плоской, заросшей травой площадке в окружении вечнозеленых деревьев. Лора находит табличку.
— Что тут написано? — спрашивает Анна.
— Имя и даты рождения и смерти по еврейскому летоисчислению.
Приставленный к ним проводник говорит по-английски:
— Вы знаете иврит, а ваша бабушка нет?
— В мои времена священный язык предназначался только для мальчиков, — отвечает Анна.
Она пытается разобраться в своих чувствах. По сути, за этим она и ехала сюда, за тридевять земель. Анна помнит, как они с Джозефом все собирались, собирались съездить, но откладывали, страшились именно этого мига, этой могилы под зеленой шапкой травы.
— А вы его, случайно, не знали? — спрашивает она проводника.
— Нет, я жил тогда в другом месте. Но я о нем слышал. — Воздев руки к небесам, он продолжает скорбно и обреченно: — Страданиям нашим нет конца! И мы должны чтить своих храбрецов. Поэтому все мы здесь помним об американском юноше и его подвиге, хотя погиб он много лет назад.
Скоро полдень. От хлева доносятся отрывистые голоса: скотники заняты делом. Птицы, порхавшие и щебетавшие все утро, смолкли. Изнуряющий зной окутывает клочок земли, в которой покоится Эрик, клочок многострадальной земли между Сирией и Ливаном. А Ливан совсем близко, вон те верхушки деревьев уже за границей.