Глубокой ночью Исполатев нашёл себя стоящим в пустом номере на коленях. Его переполняли чувство бытийной незавершённости и остывшая рассудочная мысль: «Ритуалы постлитургического бытия не должны превращаться в навязчивые представления, иначе судьба покорится Фрейду и обернётся воплощённым в истории неврозом». Сжимая в руке два жетона, Исполатев спустился вниз, к будке междугородного телефона.
– Милый, где ты? Я без тебя скучаю!
– Мы были совсем рядом, но разминулись.
– Ты был в Нижнем?
– И сейчас там.
– Ты, наверное, искал меня в общежитии… Я не говорила, что остановлюсь у подруги?
– Здесь, в Нижнем, уже цветёт черешня.
– Ты видел Светку? Послушай… милый, мальчик мой, родной мой, ты же умный, добрый… Царица Небесная, я сейчас заплачу! Ты всё поймёшь, я сейчас расскажу тебе, и ты…
– Не надо рассказывать. Любить женщину можно лишь до тех пор, пока ничего о ней не знаешь…
Утром дежурная дама зачитала протестантам неумолимый приказ по Ялтинскому Дому творчества, после чего распорядитель совещания выдал казённые деньги для выкупа четырёх забронированных авиабилетов на дневной рейс Симферополь—Москва. В троллейбусе, насквозь пробитом белым утренним солнцем, Исполатев откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Что я могу – из глины созданный? Водой разведённый – чего я стою? Глаза под веками не дремали. Исполатев увидел себя в мутоновой шубке: вокруг – первый снег, курится белый пар над крышками люков, шерстяные варежки болтаются на страховочных резиночках – разве в варежках слепишь снежок из этой сухой морозной крупы? – а через четверть часа руки похожи на снегирей, которые, собственно, ещё не прилетели. Он увидел аптеку на углу улиц, с большой банкой пиявок на прилавке, – в этой аптеке, по дороге в синема «Зенит», Исполатев покупал сладкие батончики гематогена. Он увидел детскую игрушку – пушистого белого медведя с глазами-пуговками и красной скарлатиновой пастью, – Пётр всегда уступал медведю свои микстуры. Увидел деревенскую канаву с цветущей медуницей, в белых кистях которой копошились бронзовки… Исполатев открыл глаза. За окном троллейбуса стоял бык с армянской физиономией, – фиолетовым языком бык вылизывал собственную ноздрю.
10. Охота на голубей
…И муравьём белоголовым
Застыть в еловом янтаре…
Апрель в Петербурге случился тёплым и уступал маю только календарным чином. Набухли чреватые зелёным почки. В белёсо-синее небо не получалось смотреть без прищура. У станции метро, из ведёрок цветочниц, как-то по-весеннему дерзко, словно на игрушечный Страшный Суд, вылезали свежемёртвые гвоздики и розы.
Аня шла от Сенной по затенённой стороне Садовой. На площади не слишком настойчивые волокиты трижды обращались к ней с глупыми уличными комплиментами: Аня машинально улыбалась, но не сбавляла шаг. В той мере, в какой возможно отсутствие цели у идущего по улице человека, цели у Ани не было – просто оставаться дома было мучительно: внутренний житель всё реже и реже разжимал кулак, в котором трепетало Анино сердце.
Юсуповский сад был прозрачен и люден. Отыскав тихий уголок у эстрады, Аня присела на скамейку. Гуляющие обходили стороной эту неопрятную, засыпанную разной чепухой и безымянным весенним сором часть сада, и только дети, одурманенные бесконвойной уличной свободой, петлёй из суровой нитки ловили неподалёку голубей.
Порывшись в вишнёвой кожаной сумочке, Аня достала блокнот, ручку и сигарету. Дети рассыпали на дорожке пшено.
«Здравствуй, милый!» – вывела Аня и беспомощно закурила.
«Писать тебе обо всём, разом, всё равно что заталкивать в осьмушку бумажного листа недели, полные сомнений, ожидания, счастливого косноязычия, сладких сбоев сердца, одиночества… Мне казалось, я всё знаю о нашем будущем. Какое бесстыдное нахальство! Я думала, что разлука будет лёгкой, как перелёт пчелы с цветка на цветок, как разлука с фольгой от съеденной шоколадки, и вдруг… Ничего поделать не могу – тянет в те места, где мы бывали с тобой вместе. Приезжала постоять в твоей пустой, гулкой парадной. Гуляла по набережной Мойки и отыскала на гранитной тумбе ограды знакомую нам щербину, похожую на Гоголя в картузе. Сердце к горлу подскакивает, когда кто-то при мне называет твоё имя… Вчера монтировали передачу про Колчаковское золото: с тихим вулканчиком счастья в груди вспоминала, как мы писали этот сценарий – на мне была твоя рубашка, а ты стыдливо запахивал халат. Авторучка закатилась под тахту, и мы вышибали её оттуда веником… Мне кажется, что если я вот так, по мелочам соберу тебя, вновь переживу наше близкое прошлое, ты снова будешь со мной, неизбежное отступит – я заворожу и осилю его.