Дюжий бармен загнал в стерео-систему кассету «Наутилуса», и Бутусов зловеще объявил обречённому на компанию певца богу: «…я хочу быть с тобой, и я буду с тобой».
– Не возвращайся к старлею, – сказал Тупотилов. – Давай, я буду твоим крысиком.
– Тебе Пирожок уши оборвёт. – Светка поцеловала Ваню в лоб. – Лучше забывать Петю с каким-нибудь чучелом, чтобы этот бабник увидел, на кого я его поменяла, и ужаснулся. Но, если хочешь…
Тупотилов просиял и азартно метнул на стойку доллары.
– Шампанского!
Невозмутимый бармен ленивым, но точным движением принял деньги. Шампанское решили разбавить коньяком, извлечённым из сумки Сякова.
– Выпей отсюда, – попросила Тупотилова Светка и капнула приготовленную Жвачиным смесь в ямочку своей ключицы.
Ваня выпил.
– Чего-то не хватает, – сказал Сяков, смакуя напиток, пригубленный без причуд.
– Вишни? – предположила Светка.
– Сигареты? – предположил Жвачин.
– Исполатева, – сообразил Сяков.
– А вот этого нам не надо! – Ваня смотрел поверх Светкиного плеча.
Все обернулись. В дверях валютного бара, с кирпичным от крепкого чувства лицом, стоял старлей.
– Ты что здесь делаешь? – Нервической походкой мздоимец подошёл к стойке.
– Отгадай с трёх раз, – предложила невозмутимая Светка. – Я нюхаю розы в Версальском парке, лежу на городском пляже в Сан-Паулу или пью с мальчиками шампанское и жду-недождусь, когда ты купишь себе барабан и возглавишь колонну идущих на х. й?
Бармен деликатно отвернулся к стерео-системе и принялся увлечённо настраивать частоты на эквалайзере. Сяков прыснул в фужер.
– Вон! – Старлей раздул ноздри.
– Сходи помочи головку, – посоветовал оперуполномоченному Тупотилов.
– Что?! – не доверился ушам старлей. – На нуль помножу! Всех в КПЗ заквашу, фарца хренова!
– Не метите пургу, – сказал член совета директоров корпорации «Речь», незнакомый с семейной драмой старлея. – Мы сейчас допьём коктейль и улетим в Хельсинки.
– И я с вами! – Светка полоснула ладонью по нежному горлу. – Мне этот жандарм – вот где!
Финны на время забыли о бутербродах с сёмгой.
Старлей был на полпути к истерике. Он исподлобья смотрел на Светку и часто смаргивал, прогоняя незваную слезу. Под скулами его вздувались и опадали плотные гули.
– Я что, хуже этих?! – Огненный перун поразил Тупотилова. – Я тоже человек! Мне скоро капитана дадут!..
– Ты ему кто? – спросил Сяков Светку.
– Жена.
– Тяжёлой кувалдой лупит человека Бог, – изрёк основатель межконфессиональной «Библейской комиссии».
Андрей Жвачин, не любивший скандалов с участием милиции, допил коктейль и предложил отправиться на Миллионную, чтобы там спокойно и основательно выпотрошить сумку Сякова, коньяку в которой оказалось много. Тупотилов поддержал Жвачина пустым бокалом.
– А в Хельсинки полетим завтра? – спросила Светка.
– Завтра, – сказал Сяков и махнул старлею. – Мы пошли сдавать билеты.
Поддёрнув брючины, опер с тяжёлым стуком упал перед Светкой на колени.
– Не уходи! Ради тебя… приказ нарушу!
Бармен оторвался от эквалайзера. Финны стряхивали пепел мимо пепельницы.
– Шиш! – безжалостно рубанула Светка. – Ты меня две недели под замком держал. Прочь с пути моего падения!
– Двух баб я в жизни любил, – внезапно лопнул старлей, – Россию и тебя! И обе – бляди!
Из глаз его, как-то уж вовсе по-гаерски, двумя светлыми фонтанчиками брызнули слёзы. Оперуполномоченный вскочил, с глухим рыком схватил высокий табурет за металлическую ногу, поднял над головой и, беззвучно артикулируя губами, прицелился тяжёлым основанием в Светкин лоб. Тупотилов, не раздумывая, поразил Карандышева ногой в грудь. От резкого движения футляр «Никона» перекинулся Ване на спину. Старлей с вознесённым над головой табуретом влетел в пустую плюшевую кабинку и что-то там с коротким треском сокрушил.
Жвачин принял на плечо свою тяжёлую сумку. Тупотилов взял Светку за руку и потащил к выходу. Около покалеченной кабинки Светка задержалась.
– Дело – не штаны с лампасами, шьётся быстро, – сказала она шевелящемуся под перекошенным столом мужу. – Если Ване шить надумаешь – век меня не увидишь!
Финны, смакуя нежную сёмгу, качали головами.
Густой февральский вечер терзала хлёсткая метель. Матовые фонари в сиреневых ореолах обессилели, их словно заключили в фарфор – светясь, света они не давали. Приятели оглянулись на аккуратное приземистое здание «Пулковской», и в этот миг реальность расщепилась – выпустила из набухшей почки сразу два побега.
В одном ростке мир оставался прежним. У кафе «Меридиан» взяли такси и помчались сквозь пургу по расцвеченному неоном Московскому проспекту. Жвачин с переднего сиденья рассказывал армейскую историю о том, как однажды, во время дежурства за пультом радара, он выпил с напарником два флакона одеколона «Бэмби», но тут какой-то стервец объявил учебную тревогу, и им полтора часа пришлось сидеть в противогазах. На заднем сиденье Сяков прикладывался к бутылке коньяка, а Тупотилов со Светкой деловито целовались.
В квартире Жвачина закусывали молдавский коньяк русской тушёнкой и китайским колбасным фаршем «Великая стена». Ваня и Светка заперлись в ванной. Вера заснула с открытым ртом в кресле. Неугомонный Сяков телефонировал Исполатеву, и тот вскоре приехал с Аней-Жлёй и недоделанным сценарием телепередачи о пропавшей из колчаковского поезда части золотого запаса России (Аня работала редактором в телепрограмме «Ахнули»). Варвара Платоновна выпила свои транквилизаторы и ушла спать. За пятнадцать минут Исполатев и Сяков вчерне сценарий добили, после чего Пётр заявил Жвачину:
– Ангел мой, выше меры превознося добродетель, ты косвенно даёшь оценку истинного масштаба зла. Получается, что добродетель держится в цене потому, что она явление редкое, а подлинные движители человеческих поступков – порок, злоба и бессердечие. Но это чушь. Зло в мире почти всегда – результат невежества. Любое доброе намерение может причинить столько же вреда, сколько и злое, если это доброе намерение исходит от незнающей души. Люди в той или иной степени пребывают во мраке неведения, степени этого неведения и называются добродетелью или пороком. Не существует доброты, если эта доброта не обладает ясностью видения. Логры погибли не от распутства королевы Гвиневеры, а от небрежения законами сакральной иерархии.
С неуправляемым сиянием на лице появился из ванной Тупотилов. Свеженапуазоненная Светка при виде Ани чуть не устроила прю, но вскоре они уже чокались рюмками, и Светка рассказывала сопернице свою сложную мечту: жил на свете старорежимный генерал Скобелев, получивший оприличивающую «с» к фамилии по Высочайшему соизволению, известен был как усмиритель имама Шамиля, покоритель Средней Азии, пленитель турецкой армии Вессель-паши, а умер он, представь, в публичном доме на Петроградской, прямёхонько на проститутке; разумеется, шалава эта прославилась, подскочила в цене и сколотила приличный капитал, весь Петербург звал её «могила Скобелева» – чудо как повезло! Исполатев сказал, что, во-первых, Шамиль капитулировал, когда Скобелеву было шестнадцать лет, а во-вторых, он почему-то думал, что белый генерал Скобелев умер в Москве.
– Значит, на проститутке откинулся его папа, – сказала Светка.
– Понятно, – сказал Пётр, – генерал-лейтенант Скобелев Первый.
Побег из почки тянулся дальше: Тупотилов пил коньяк из Светкиной ключицы, Сяков обещал Исполатеву место в «Библейской комиссии», Пётр нежно пожимал ладошку Ани-Жли, Андрей вспоминал историю о том, как его дедушка – верный сталинский расстрельщик, – возвращаясь однажды по набережной с ветеранской пирушки, почувствовал тошноту, перегнулся через гранитный парапет и, вместе с недоваренной бастурмой, изверг в свинцовые воды вставную челюсть.
Поздно ночью Сяков приехал на Московский вокзал, сунул проводнику деньги и через четверть часа в его, проводника, купе пил крепкий чай, по великоросской привычке не вынимая ложечки из стакана. За окном проносились мглистые пространства, а в бугристой голове Сякова созревала огромная метафора времени-дерева, чьи побочные ветви мертвы, и неизвестно вершине о их существовании, ибо древо незряче, а гулкие соки, ползущие к вершине от корней, в безжизненные ветви не заходят.