– Дело! – похвалил отец. Он взял бутылку и столовым ножом принялся трепанировать её полиэтиленовую голову. – Нагружай тарелку под штрафную, догоняй нас – мы далеко уплыли!
– Понёс, балабол пьяный, – смутилась за мужа Агния Ивановна и обратилась к гостю: – Петя, вам салатов сразу положить или постепенно?
Отец наполнил рюмки водкой, а Паприке и невестке плеснул в бокалы вина.
– Целиком за женщин выпили, теперь будем по отдельности. За матерь нашу! – сказал отец.
– Будь здорова, – согласился брат.
– За меня всегда успеется, – возразила Агния Ивановна. – Давайте выпьем со знакомством…
– Пётр, – сказал отец, наполняя рюмку, потому что успел выпить под свой тост в одиночку. – Мазурик! Ты мне полюбился!
– Ишь, соловей заливистый, – обиделась Агния Ивановна. – Слова под него не вклинишь. – Она робко посмотрела на Исполатева. – Петя, мы вам замечательно рады, бывайте к нам чаще… Ой! – спохватилась она. – Что-то я, будто прощаюсь. Я не то говорю. Я буквально другое хотела.
– Давайте выпьем, – угрюмо сказал брат, – а то батя себе в третий раз цедит.
Выпили. Дружно взялись за вилки.
– Пётр, – возник отец, завершив наполнение рюмок. – Я человека с первого взгляда… С тобой Галка, как в Кремлёвской стене. На свадьбу не забудь стариков… Понял? А то есть, что забывают.
Исполатев покосился на Паприку – та не поднимала лица от тарелки.
– Вот Емеля! – срочно вскрикнула Агния Ивановна. – Зачем косушку открыл, пока гости не сошлись? Не человек, а стихийный самотёк.
– Имею право выражать, – заявил отец, возвращая на стол пустую рюмку.
– Батя, – сказал брат, – пойдём на кухню потабачим. Там у нас карты, я тебя в дураках оставлю.
– Накось! – Над столом медленно проплыла дуля. – Не таких делали.
Брат подмигнул Паприке и повёл отца в кухню.
– Беда с ним – по праздникам водку сильней закуски предпочитает, – оправдалась за мужа Агния Ивановна. – А мы вот что… давайте мы Петю с Галочкой отметим. Чересчур на вас смотреть приятно. – Она снова зарделась. – Живите подобру, раз вам удовольствие.
Выпили и неторопливо закусили. Когда Агния Ивановна двинулась включать телевизор, Исполатев склонился к уху Паприки: «Пора…»
Из кухни рвался нетвёрдый голос отца, вспоминающего про утёс на Волге. Нащупав в сумке маленькую клетку-переноску, Исполатев спрятал её за спину и вошёл в комнату Паприки.
– Ай! – взвизгнула Паприка, увидев на ладони Петра переноску. – Что там скребётся? Крыса?
– Это – чиж. Зовут Петей.
– Петя? Ты даришь мне Петю? Ой, какой милый! Как у него сердечко бьётся. И ты хочешь, чтобы я посадила его в клетку?
– Отпусти его.
Паприка блеснула голубыми белками и горестно вздёрнула брови.
– А он не умрёт?
– Ещё чего, – сказал Исполатев. – Он будет трепыхаться в небе и чирикать чижиные песни.
– Мне его жалко. А чиж Петя точно хочет на волю?
– Хочет.
– Тогда – сам…
Исполатев взял в кулак тёплый комочек перьев, открыл форточку и бросил птицу в сырое, покрытое рванью облаков небо.
Подходя в двенадцатом часу к дому, Исполатев заметил, как из телефонной будки у подворотни в его сторону устремилось что-то лёгкое и решительное. Тишину мартовской ночи разбудил вселенский грохот хлопнувшей металлической двери.
– Где ты шляешься, бабник чёртов! – Аня повисла на Исполатеве, крепко сжимая в руке вишнёвую сумочку. – Пусть не обещала, всё равно должен ждать – предчувствовать должен! – Она нащупала губами рот Исполатева. – Как мышь шамёршла… – пробубнила Аня, продолжая долгий поцелуй.
Обнявшись, похожие на разнополых сиамских близнецов, они бегом добрались до парадной и взлетели к дверям тёплой коммуналки. Аня сразу юркнула в ванную и взбила под струёй воды сугроб пены. Исполатев в комнате обнял гитару, потому что чувствовал себя в этот миг счастливее, но глупее инструмента:
я видел небо, бедное дождями, и дивных птиц на илистой косе божественного, но чужого Нила, я видел караваны, длинной цепью бредущие от славного Фаюма, и океан песка за тихой рощей душистых апельсиновых деревьев, я видел гордый строй вершин в нарядах чистейших из искристых кружев, черпал руками воду звонкую ручья, рождённого в любви от льда и солнца, по диким склонам, где подвижен камень, я собирал цветущий рододендрон – она смеялась: было, видел, трогал! – да, женщины не признают глагола прошедшего, для них не существует того, что пальцами, губами, взглядом нельзя ощупать тут же, сразу, мигом, и спорить глупо, я не спорил, нынче я говорю: мой рот запомнил податливое море, что по просьбе способно расступиться и впустить гостей в свои жемчужные владенья, а тело помнит зной и злую жажду пустыни яростной, а руки знают путь к оазисам блаженным, как дорогу вернейшую к ним знают караваны, а молодое сердце весело, как чадо снегов и солнца, трогай же губами и пальцами, пока всё это рядом, помни: один лишь только миг промедлить стоит – тотчас опередит тебя другая. . . . . . . . .
Ночью Аня была нежна и предупредительна, как напроказивший ребёнок. Исполатев говорил ей глупые ласковые слова, она слушала и влезала в тёплые шкурки разных маленьких зверюшек. А когда ночь предсмертно побледнела и собралась на покой, Жля сказала, что будь она старухой с памятью до подмёток, она бы и тогда не вспомнила ничего лучшего.
7. Наконец, о Павлове
И приснится Тимирязев
С толстым яблоком в руке.
Окно кабинета зав. редакцией межконфессиональной «Библейской комиссии» выходило на солнечную мартовскую Фонтанку. Посреди реки болтались неестественно чистая чайка и утоплая фетровая шляпа. На другом берегу высилась забранная в строительные леса стена Михайловского замка. Исполатев сидел на мраморном подоконнике и, запрокинув голову к лепной розетке люстры, рассеянно курил сухую до невесомости сигарету. Пётр обдумывал интервью, которое через час должен был дать корреспонденту «Примы» (голос – влажное меццо-сопрано, но по телефону представился Николаем). Он уже развил мысль, что-де современниками настоящее России всегда воспринималось в состоянии надломленном, кризисном, припомнил уместные слова Достоевского о «вечно создающейся России», с усталой улыбкой признался мнимому собеседнику, задающему именно те вопросы, которые Исполатеву хотелось слышать, что в светской литературе самые прекрасные и самые великие места, это те, где герои молчат, а черёмуха цветёт, и уже выговаривал сакраментальное – «святоотеческая традиция», как вдруг грёзы его прервал мягкий шелест телефона.
Звонил Алик Шайтанов. Он почему-то был уверен, что Исполатев умер и очень обрадовался, что это не так. Договорились завтра сходить в баню на Фурштатскую.
Через две минуты, в ещё тёплой телефонной трубке, возник по обыкновению категоричный Сяков. После шестисоткилометрового пробега голос Большой Медведицы Пера звучал как-то пыльно.
– Ты по мне соскучился? – зная нетерпимость Сякова к геям, травестийно, под корреспондента Николая, спросил Исполатев.
Оказалось, что очень. Оказалось, что они с Сяковым завтра летят в Ялту на совещание молодых писателей Москвы, и что в полдевятого утра Пётр должен быть на Новом Арбате. Исполатев признался, что не уверен, сможет ли соответствовать, ибо к половине девятого утра вряд ли сочинит что-то путное да и меняться на Москву нипочём не согласен. Сяков был серьёзен – в списках оставались свободные места, и он через секретаря правления Союза писателей уже вписал туда Исполатева.
– А сколько свободных мест осталось?
– Баб не возьму, – неумолимо сказал БМП.
Исполатев выдержал паузу.
– Скорнякин и Шайтанов тебе милее?
Сяков задумался – Пётр живо представил, как пятерня БМП шныряет по бугристой голове, словно нащупывает в дремучей шевелюре что-то важное. Что-то вроде трижды восемь.
– Только не опаздывать.
«Много пьёт, сволочь, а то бы до генерала дослужился», – тепло подумал о московском друге Исполатев.