— Совершенно…
— Что ж, на билет до Уфы я, пожалуй, наскребу. Партийная наша касса переживает сейчас не лучшие свои дни, но раз нужно, то нужно… Получите…
Иван спрятал деньги и заговорил о паспорте. Нет, ничего подходящего у нижнетагильцев сейчас не было. Значит, дорога опять будет нелегкой…
Поезд приближался к Уфе. Иван понял это по тому, как дружно задвигались, засуетились его спутники, и тоже невольно заволновался. Прежде бывать в Уфе ему не приходилось, — интересно, что это за город, что там за люди, много ли рабочих, как примут его местные товарищи? Если верить тому, что он уже слышал, то дело ему тут должно найтись. Кончатся, наконец, его скитания, начнется настоящая работа, которой он отдаст все, что знает и умеет сам.
От этих мыслей его отвлек неожиданно усилившийся в конце вагона шум.
— Что это там? — спросил он своего соседа. — Уже Уфа?
— Да нет, вроде… Станции две-три еще проехать надо, — пожал тот плечами. И вдруг тоже заволновался: — А и правда, что там такое?
Обстановку прояснил высокий, почти мальчишеский голос:
— Господа пассажиры, именем революции просим всех оставаться на своих местах, иначе будем стрелять. Деньги и ценности выложить на столики. Мы соберем их в пользу сражающегося пролетариата. Повторяю: иначе будем стрелять!
Все, кто до этого толпился у выхода, в страхе хлынули обратно, и Иван увидел обладателя этого звонкого молодого голоса. Он действительно был очень молод, а по виду — то ли гимназист, то ли студент первого семестра. В руках молодца недвусмысленно поблескивал новенький «лафоше» Верхнюю часть лица скрывала черная полумаска.
В душе Ивана все заликовало. Свои! Наконец-то свои! Это о них, отчаянных уфимских боевиках, говорил ему товарищ в Нижнем Тагиле. Как же ему сегодня повезло! Вот сейчас он поднимется и смело, открыто, на виду у всех встанет рядом с этими отважными ребятами. И сам он, матрос Ваня Петров, и его бывалый «смит-вессон» готовы к бою. Он с ними. Он тоже революционер и теперь может в этом не таиться.
Не скрывая восторга, Иван бросил взгляд в другой конец вагона, — там, заслоняя собой дверь, стояло несколько точно таких же фигур — в масках и с револьверами в руках.
По вагону, дробясь и обмирая в ознобе, прокатилось паническое:
— Террористы! Тер-ро-рис-тыы!..
— Повторяю в последний раз, — снова послышался все тот же высокий голос, — деньги и ценности — на столики Любая попытка сопротивления будет немедленно пресечена смертью. Именем революции требую спокойствия и тишины.
Иван уже готов был подняться, чтобы с радостью примкнуть к уфимцам, но помешал повисший на локте сосед.
— Сиди, парень, — горячо зашептал он ему в самое ухо. — Не видишь разве, кого нам бог послал? Этим убить — что перекреститься. Потерпи, говорю!
Иван рванул руку, сердито чертыхнулся, но сосед не отпускал. Возню их заметили и недвусмысленно предупредили:
— Эй вы там, двое у окна! Не шутите с судьбой: револьверы наши заряжены и осечек не дают. С врагами революции разговор у нас короткий.
Иван высвободил наконец руку и, тяжело дыша, откинулся на высокую спинку лавки. В замешательстве, не найдясь как ответить на окрик, стал осматриваться. Вокруг царило напряженное молчание. Сидевшая напротив пожилая крестьянка, бесконечно крестясь, торопливо разворачивала узелок с деревенской снедью, — денег, по всему, у нее не было. На соседней лавке насмерть перепуганная старуха лихорадочно засовывала под сиденье хнычущих ребятишек, должно быть, внучат. Успокоившийся сосед, обшарив карманы, высыпал на стол горсть зеленоватых медяков — весь свой наличный капитал. Большие рабочие руки его дрожали, бледный бескровный рот кривила едкая усмешка: «Вот вам… для вашей революции… Вот вам… для вашего пролетариата… сукины дети…»
И тут с Иваном что-то произошло. Мгновенный восторг остыл, радость погасла, уступив место сомнению и глухому растущему раздражению. «Что здесь происходит? — спросил он себя растерянно. — Эти жалкие гроши — для революции? Отнятые у рабочих, у старух, у детишек? Что на них купишь? И вообще — по какому праву, по чьему глупому приказу?..»
Тем временем один из налетчиков, держа в руке кожаную сумку, двинулся вдоль прохода. Пассажиры молча доставали тощие бумажники, помятые рублевки, последнюю мелочь, и все это с одинаковым безразличием моментально исчезало в сумке. Протестующих и сопротивляющихся не было: когда у твоего виска холодно чернеет дуло револьвера, охота говорить пропадает…
Чем больше Иван вслушивался в шелестящие вокруг шепоты, чем пытливее всматривался в лица людей, тем решительнее росло в нем это его раздражение. Раздражение сменилось разочарованием, разочарование — злостью.