Горло стиснули спазмы, отчего стало трудно дышать, глаза заволок соленый синий туман.
Наблюдавший за его «письменными занятиями» тюремный чиновник не удержался от сочувственного вздоха.
— А ты, Гузаков, все-таки пиши. Государь наш строг, но милостив. И хоть надежды мало, искреннее раскаяние и мольба…
— Какое «раскаяние»? Какая «мольба»? — вскочил Михаил. — Уж не думаете ли вы, что я собрался просить царя о помиловании?
— А что же ты собрался писать?
— Можете поверить, что только не это. До этого Гузаков еще не дошел! Да и с чего бы? Умереть за святое дело — разве же это страшно? А то, что нас не будет, не беда остается дело! Наше, святое, общее, которое обязательно победит!
В душе он был благодарен этому чиновнику — не за сочувствие, а за то, что отвлек его от горестных дум, невольно помог ему пересилить нахлынувшую слабость.
— Сестре вот решил написать, — сказал он уже спокойнее. — В Аше она живет… Чтоб не переживала за меня..
Письмо к сестре получилось коротким:
«Поля! Милая Поля, не думай, что я боюсь смерти. Нет! Я не жалею свою голову, только жаль, что я еще мало принес пользы… Уверен, что начатое нами дело оживет».
Не запечатав, отдал чиновнику и попросился обратно в камеру. Там опять думал о Марии. Вот ведь как получается: даже проститься нельзя! Сестре хоть несколько строк написал, а ей — ни слова. Правильно ли, хорошо ли? И опять вернулась к нему его тревога…
Глава тридцать девятая
После суда потянулись долгие однообразные дни. Смертников больше не беспокоили ни допросами, ни другими формальностями, стали лучше кормить. Со всех сняли наручники, оставив одни ножные кандалы. Из одиночек с железными клетками перевели в обычные, без клеток. Разрешили брать в библиотеке книги, посещать тюремную церковь, писать родственникам письма.
«Не жизнь, а курорт, — растирая освободившиеся от железа руки, шутил Литвинцев — Видно, перед тем, как нас повесить, эти тюремщики решили расплатиться с нами за все наши прежние страдания. Ну, что ж, мы принимаем эту подачку, но наша расплата — впереди».
Целые дни он лежал на топчане, читал, спал. После стольких дней напряжения и борьбы измученный организм нуждался в отдыхе, и он позволил себе расслабиться, насколько это было возможно для человека, ожидающего казни.
Так прошло несколько дней.
Потом он почувствовал, что это пассивное бездеятельное положение начинает тяготить и раздражать его. Незаметно для себя он начал прислушиваться к шагам надзирателей в коридоре, непроизвольно напрягаясь всякий раз, когда они замирали за дверью его камеры.
Особенно неприятно стало слышать это тяжелое, угрюмое шарканье по ночам, когда так и кажется, что это идут за тобой. Ведь казни в российских тюрьмах производятся почему-то именно по ночам.
Чтобы не дать разрастись в себе этому неприятному чувству, хорошо знакомому каждому смертнику, днем он вызывал надзирателя и требовал проводить его в тюремную библиотеку или церковь. Это отвлекало и, главное, занимало время. Кроме того, там можно было встретить кого-то из своих. В церкви, например, он часто встречал Михаила Гузакова. Спокойного, задумчивого, с вооруженным конвоиром за спиной.
Он знал, что Миша любил слушать хор и в недавнем прошлом сам пел в церковном хоре. Не по набожности, нет, а именно из этой любви к пению и музыке. Теперь они старались ходить в церковь в одно время. Встречаясь во дворе, по-дружески кивали друг другу и молча, сопровождаемые конвоирами, шли на призывное дребезжание церковных колоколов.
В самую гущу молящихся их не пускали, и они останавливались на выходе, неподалеку друг от друга. Разговаривать не разрешалось, и они старались не нарушать установленного порядка, чтобы не лишиться этих молчаливых, щемяще-печальных, но так необходимых им встреч. Впрочем, вскоре они убедились, что и глазами можно сказать очень много, особенно другу и единомышленнику. И они разговаривали глазами.
От своего защитника Литвинцев знал о поведении Гузакова на суде. Чтобы спасти товарищей, и прежде всего Кузнецова и Лаптева, всю их вину он взял на себя, утверждая, что действовали они по его приказу и по его принуждению. Когда председательствующий генерал высказал сомнения, чтобы такие взрослые люди из одного страха перед ним шли на преступление, он громко воскликнул:
— Эх, ваше превосходительство! Посмотрел бы я на вас, как бы вы не посмели выполнить моих приказаний, когда я был на свободе! Жаль, что сейчас не могу доказать вам, что револьверы в моих руках всегда стреляли без промаха!