— Я вынужден повторить свой вопрос, свидетельница, — повысил голос Кожевников, — почему такую немалую по нашим временам сумму вы хранили не в банке, как другие, а дома, в этой вашей шкатулке?
Шкатулка находилась тут же, и следователь несколько раз нервно постучал по ней кончиком карандаша.
Допрашиваемая проследила глазами за его длинной костлявой рукой, снисходительно усмехнулась и, пожав плечами, ответила:
— Деньги эти, господин следователь, собирались не один год. Лет десять откладывали мы с мужем от его жалованья да то, что присылали сыновья-офицеры. Очень уж хочется иметь под старость свой дом, всю жизнь ведь, считай, под чужими крышами прожили.
— И много денег получили вы от своих сыновей?
— Сколько точно, сейчас сказать не могу. Но присылали часто, особенно когда на войне были. Хорошо помню, как однажды с Дальнего Востока Эразм сразу выслал тысячу рублей. Часто, еще чаще, чем Эразм, присылал деньги Мефодий. Сыновья-то у меня люди порядочные, не пьют, не курят, родителей почитают…
Следователь порылся в бумагах, что-то записал и поинтересовался деньгами, найденными в кармане у Михаила. Сто двадцать рублей — тоже деньги не малые. Не слишком ли много, однако, на карманные расходы?
— Это не на карманные расходы, как вы изволили выразиться. Эти деньги я дала сыну, чтобы он вернулся в Симбирск доучиваться в своем кадетском корпусе.
— Прежде оружия у сыновей вам видеть не приходилось?
— Помилуйте, господин следователь, у какого же офицера нет оружия? Тем более у вернувшихся с войны!
— Я имею в виду ваших младших сыновей. В частности, Михаила, у которого изъяли вот этот браунинг.
Кадомцева даже не взглянула на показываемый ей пистолет.
— У Мефодия, который недавно гостил дома, был похожий. Возможно, его и есть.
— Что может сказать свидетельница о мышьяке?
— Мышьяк я покупала сама для лечения коровы. Покупал и Мефодий. Он у нас большой любитель охоты и увлекается изготовлением чучел.
— Ну, а об остальном, что было изъято во флигеле и во дворе? Что можете сказать об этом?
— Во флигеле и во дворе во время обыска я не была, поэтому ничего сказать не могу.
— Так я вам перечислю, вот послушайте!
— А что от этого изменится? Так и запишите: не была, не видела.
— Теперь вспомните, где были ваши сыновья — Иван и Михаил — 21 сентября?
— Это в день, когда почтовый поезд остановили? Дома были мои сыновья: и Ваня, и Миша. Миша, правда, собирался ехать на дачу Емельяновых, но не поехал. Вечером всей семьей попили чай, и они отправились к Сперанским.
— Где сейчас находится Иван?
— Должно быть, у родственников в Златоусте, но точно не скажу: не до Вани пока.
— И последний вопрос: смогли бы вы признать того торговца, у которого обменяли свое золото?
— Несомненно, господин следователь. Он брюнет, высокого роста, лет тридцати от роду Видимо, еврей или немец…
Пока свидетельница читала и подписывала протокол, Леонтьев в подробностях вспомнил день обыска Кадомцевых. Михаил и тогда утверждал, что часто бывает на даче отставного генерала Емельянова, а накануне его ареста там-де была хорошая пирушка Кто был на этой пирушке, он сообщить отказался, но обещал подумать, если это не причинит каких-либо неудобств его товарищам.
В то же утро, он, ротмистр Леонтьев, сопровождаемый чинами полиции, отправился за тридцать верст на дачу Емельяновых. Генерал принял гостей более чем холодно и заявил, что в агентах полиции не состоит, а чин генерала не позволяет ему доносить на своих гостей.
— Это были лично ваши гости, ваше превосходительство, или друзья вашей дочери? — попробовал уточнить ротмистр.
— А почему друзья моей дочери не могут быть и моими друзьями? — вопросом на вопрос ответил генерал.
Для обыска дачи ни оснований, ни полномочий у него не было, однако он обратил внимание, что никаких следов от «хорошей пирушки» в доме нет. Успели прибраться или… никакой пирушки не было? — подумалось тогда всем.
Интересный тип этот генерал. Сам такую жизнь прожил, все лучшие годы отдал служению трону и отечеству, а вот детям привить этих качеств не смог. Одну дочь за участие в уличных беспорядках в пятом году казаки насмерть засекли, другая тоже не очень строга в выборе друзей. Несколько лет воспитывалась в Смольном институте благородных девиц, но, не закончив курса, оставила столицу и вернулась в Уфу к отцу. А отец после похорон старшей совсем переменился. Впрочем, это и понятно: родная дочь все же. Весь город провожал ее гроб до самого кладбища. Над могилой говорили речи, пели революционные песни, склоняли красные флаги. Старик слушал, кланялся народу и говорил: «Господа рабочие, теперь в ваших трудах и заботах я с вами». Трудно сказать, говорил ли в действительности он эти слова, но в донесении агента они значатся именно так.