Наконец за ней пришли и проводили к Джо. Он ждал под сводом гостиницы, бросая сердитые взгляды на толпу поклонников, фотокорреспондентов и просто зевак, которые полностью заблокировали Пятьдесят пятую улицу. Она рассказала ему о своей встрече с Дали и гепардом, но он не выразил интереса. Возможно, Джо подумал, что она шутит.
— Долли кто? — нетерпеливо переспросил он, вталкивая ее в ожидавший их лимузин с такой силой, что она чуть не упала.
Когда она думала о Джо, у нее сразу же начинала болеть голова; кроме того, ее мучили резкие боли в животе. Ей казалось, что другие женщины легко переносят менструации, а у нее, как и у ее матери, они протекали так бурно и болезненно, что она каждый раз со страхом ожидала приближения очередной менструации. Она была уверена, что ее мать попала в сумасшедший дом отчасти из-за этих приступов, и поэтому очень боялась, что в один прекрасный день с ней может случиться то же самое.
Что касается Джо, она уже не считала его своим мужем и, самое главное, вычеркнула его из своего сердца . Но он приехал с ней в Нью-Йорк и постоянно был рядом (только иногда убегал в “Тутс-Шорз”), как всегда указывал, как себя вести, что надеть, — совсем как настоящий, полноправный муж, а ведь она уже не считала его таковым. Она настолько свыклась с этой мыслью, что иногда, просыпаясь по утрам, удивлялась, что спит с ним в одной постели.
Что ж, так уж она устроена, подумала она, не испытывая угрызений совести. Ожидание было для нее невыносимым, как и длинная процедура бракоразводного процесса. Несколько лет назад, когда она приняла решение развестись с Джимом Доуэрти, она просто ушла из дома его родителей и стала жить, как незамужняя женщина, — ходила на свидания, развлекалась, словно Джим, который в то время плавал где-то в Тихом океане, не существовал вообще. В ее представлении так оно и было.
Бейсболист, который был сейчас ее мужем, тоже начал исчезать из ее жизни — просто она пока не набралась смелости сказать ему об этом, а он, не очень проницательный по натуре, и не догадывался, что она уже перестала считать себя его женой.
Она многое скрывала от Джо; казалось, голова ее гудит от переполнявших ее тайн. Она почти ничего не сообщила ему о своих планах, — вернее, сказала то, что, как она предполагала, он хотел бы услышать.
Джо ненавидел “пустозвонов” и “знаменитых киношников”, которые, по его мнению, эксплуатировали ее. Поэтому он отнюдь не расстроился, когда она объявила ему, что собирается расторгнуть контракт с кинокомпанией “XX век — Фокс”, особенно когда сообразил — не без ее подсказки, — что у него появляется возможность насладиться радостями семейной жизни: она на некоторое время станет примерной домохозяйкой, они навестят его родителей в Сан-Франциско и, может быть даже, у них родится ребенок…
Она не сказала ему, что уже дала согласие Милтону Грину, ее фотографу, открыть совместно с ним собственную компанию, а также то, что ей придется работать еще больше, когда она расторгнет контракт с Зануком и “Фоксом”. Даже в мелочах она умудрялась создать себе большие проблемы. Джо пришел в ярость, когда, ознакомившись со сценарием фильма “Зуд седьмого года”, обнаружил, что она должна появиться в кадре с задранной юбкой, и не потому, что все увидят ее трусики — хотя от этого он тоже был не в восторге, — но прежде всего потому, что она будет демонстрировать их в Нью-Йорке, “его городе”, где в течение многих лет его знали как лучшего игрока “Янки”.
Все нью-йоркцы, кипел он, его болельщики, будут смотерь, как его собственная жена оголяет свою задницу прямо в центре Лексингтон-авеню! Он ворчал несколько дней подряд, распаляя себя, готовый взорваться в любую минуту, пока она наконец не пообещала ему, что сцену несколько изменят, так что видны будут только ее колени. Вот только она ни словом не обмолвилась об этом режиссеру фильма Билли Уайлдеру, и тот продолжал работать над сценой, как и было запланировано.
А тем временем она, “самая знаменитая кинозвезда со времен Гарбо” (так называл ее Уайлдер, хотя она считала, что больше похожа на Харлоу), вынуждена была сидеть в этом фешенебельном номере, словно зверь в клетке!
Она беспокойно ходила по комнате с бокалом шампанского в руке. Иногда от резких движений шампанское выплескивалось из бокала, покрывая мокрыми пятнами ее и без того грязный старый махровый халат, который она всегда надевала, когда ей накладывали на лицо макияж. Уайти Снайдер, ее личный гример и лучший друг, жил в этой же гостинице; она настояла, чтобы его поселили в номере на одном этаже с ней. Несколько часов назад, колдуя над ее внешностью, он, как всегда, сообщил ей все последние новости и сплетни, рассказал про погоду. Он давно закончил свою работу, но она понимала, что не сможет выйти из гостиницы незаметно для поклонников.
Она сбросила халат на пол и, нагая, продолжала мерить шагами комнату. Она никогда не подбирала с пола свою одежду, и эта привычка тоже бесила Джо…
Джо любил чистоту и порядок, а она за два дня захламила элегантный номер до неузнаваемости. На полу были разбросаны газеты и журналы; вся мебель в комнате завалена ее одеждой, обмазана косметикой; грязные подносы и ведерки для льда просто не успевали убирать. Всюду в номере стояли цветы; их было так много, что ей становилось не по себе. Такое скопление цветов напоминало ей похороны, точнее, похороны ее давнего друга Джонни Хайда. Ее не интересовало, от кого были эти цветы, но один скромный букет роз все же привлек ее внимание. К нему была прикреплена маленькая визитная карточка с золотыми краями, на которой синим шрифтом отпечатано “Сенат США”, а внизу четким почерком было написано: “Добро пожаловать в Нью-Йорк! Джек”. Но это был не его почерк. Утром, как только Джо ушел, она позвонила ему. Секретарша ничуть не удивилась, что звонит Мэрилин Монро, и немедленно соединила ее с сенатором. Джек был рад ее звонку, но говорил очень осторожно, будто находился у себя в кабинете не один. Он объяснил ей, что торопится на важное заседание (она, правда, не поняла, что это за важное заседание), и обещал позвонить, как только освободится.
Она спросила, когда он собирается приехать в Нью-Йорк, хотя, по ее мнению, он должен был заговорить об этом первым. На что он коротко и резко, как бы не желая дальше обсуждать этот вопрос, ответил: “Очень скоро”. Когда она пожаловалась, что не может выйти из гостиницы, он решительно сказал: “Об этом я позабочусь”, — и, коротко попрощавшись, повесил трубку.