Макреди открыл дверь, и мы вошли в ярко освещенную комнату, в дальнем конце которой я видел ряды железных дверей. Здесь было довольно холодно, и я поежился. У дверей холодильника, раскачиваясь на стуле, сидел полицейский в форме. Он читал журнал “Плейбой” и курил сигарету.
— Немедленно встать, Квинн, жирная ты свинья, — сказал Макреди. — К ней посетитель.
Квинн не обиделся на такое обращение. Я знал, что полицейские только так и общаются между собой. Они ведут себя, как большие хищные звери — вам кажется, что они дерутся, а для них это просто игра.
— Пошел ты к черту, Макреди, — дружелюбно отозвался Квинн и поднялся со стула.
— Почему ее охраняют? — поинтересовался я, наконец-то оценив предусмотрительность Макреди: запах сигары действительно помогал переносить зловоние морга.
— Сюда приходят разные идиоты, — объяснил он. — Фоторепортеры готовы заплатить пять, шесть тысяч долларов, а то и больше, чтобы сделать хотя бы один снимок Мэрилин Монро в морге. Поэтому мы и посадили сюда Квинна. Он совсем дурак и взяток не берет.
— Вы бы лучше о себе рассказали, сержант, — беззлобно огрызнулся Квинн, открывая дверь холодильной камеры и вывозя оттуда каталку.
Макреди затянулся сигарой и выпустил дым.
— Да что говорить, — продолжал он, — если женщина красивая, сюда пытаются проникнуть всякие извращенцы, чтобы надругаться над трупом. Особенно если эта женщина — знаменитая актриса. И поэтому тоже этот пост доверили Квинну. Он очень боится своей старушки, так что ничего подобного ему и в голову не придет.
— Вот, пожалуйста, — не обращая внимания на Макреди, сказал Квинн и откинул простыню с лица Мэрилин.
Она по-прежнему не утратила своей красоты. Вскрытия еще не проводили. Белокурые волосы чуть спутаны, лицо чистое, без косметики, рот слегка приоткрыт, и поэтому кажется, что она улыбается. Мэрилин выглядела гораздо моложе, чем я помнил ее, и, если бы не подернутые синевой губы, можно было бы подумать, что она просто спит.
— Я хочу ненадолго остаться с ней наедине. Вы не возражаете, сержант? — попросил я.
Макреди окинул меня подозрительным взглядом, словно я мог оказаться одним из тех извращенцев, о которых он говорил. Моя просьба ему не нравилась, но, секунду подумав о чем-то, он пожал плечами.
— Раз вам так нужно, — проворчал он, но уходить не спешил. Он сунул руку в карман пиджака и извлек оттуда какой-то клочок бумаги. — Семье, наверное, это понадобится, — сказал Макреди и, передавая мне листок, понимающе подмигнул. Потом он ушел, уводя за собой Квинна.
Это был какой-то документ с колонками цифр, на первый взгляд — сущая бессмыслица. Потом до меня дошло, что здесь записаны номера телефонов. Не нужно быть специалистом, чтобы догадаться: это список междугородных звонков из дома Мэрилин в день ее смерти, зафиксированных телефонной компанией. Судя по этому списку, утром Мэрилин занималась своими обычными делами. Однако в полдень последовала целая серия звонков. На листке они были записаны один за другим, и это сразу бросалось в глаза. Она набирала один и тот же номер десятки раз с интервалом всего в несколько минут. С замиранием сердца я осознал, что это номер телефона Белого дома. Почти все звонки длились недолго, минуту-две, не больше, — очевидно, потому что Мэрилин не соединяли с президентом. Но последний разговор был долгим — почти на полчаса.
И тут я понял, что случилось в унылой маленькой спаленке. Я мог бы с точностью до малейших деталей описать, что там происходило, словно сам при этом присутствовал. После отъезда Бобби Мэрилин, должно быть, приняла все снотворное, какое у нее было. Потом, вдруг начиная понимать, что она погружается в сон и больше уже никогда не проснется, она стала без передышки набирать номер телефона Белого дома, отчаянно пытаясь дозвониться до Джека, пока телефонистка, а может быть, секретарша президента, замученная настойчивостью Мэрилин, не соединила ее с ним.
Должно быть, их разговор длился около получаса, а она в это время умирала! Сознавал ли Джек, что она уже при смерти? Понимал ли, что она прощается с ним — и с жизнью? Конечно, он должен был это понимать. И однако он ничего не предпринял. Неужели он убаюкивал ее своими речами, зная, что с каждой минутой у нее остается все меньше и меньше шансов обратиться за помощью? Может быть, он решил, что пора сократить наносимый ему ущерб, не желая больше рисковать своим будущим и будущим Бобби? Или он таким образом защищал Бобби — продолжал говорить с Мэрилин по телефону, а она уже погружалась в небытие; брат же его в это время возвращался к своей семье?
Да, ответил я сам себе, Джек мог так поступить, даже ценою ужасных душевных мук, ведь он по-настоящему любил Мэрилин, я был уверен в этом. Но в крайней ситуации он был способен на такой шаг — ради себя, ради президентского поста, ради Бобби. Должно быть, Джек тоже думал обо всем этом, когда вызвал меня в Овальный кабинет, чтобы сообщить прискорбное известие, — во всяком случае, то, что считал нужным сообщить мне.
Бедная Мэрилин! Она была обречена с самого начала. Она жила в пленительном мире, но ей хотелось большего. Однако она так и не смогла понять, что политика — это не кино; там играют всерьез.
“Сможет ли теперь Джек жить в ладу с самим собой?” — думал я. Но я не сомневался — он выживет. В нем появится больше горечи, он станет мудрее и жестче. В конце концов, нам ведь не нужен президент-размазня. Мы выбираем человека в президенты, чтобы он принимал за нас трудные решения и выполнял то, о чем мы вообще не хотим знать и даже слышать. И Джек Кеннеди прекрасно понимал это. Он, очевидно, понимал и другое — что за это ему придется платить дорогой ценой.
Ну, а сам-то я как буду жить дальше, спрашивал я себя. Я порвал листок с номерами телефонов на мелкие кусочки и бросил в урну. Джек Кеннеди предстанет перед судом истории, а я ему не судья.
Квинн, уходя из комнаты, не взял с собой журнал “Плейбой”. Он оставил его лежать раскрытым на теле Мэрилин, обложкой кверху, чтобы не искать заново страницу, где он остановился. Я не стал убирать журнал, не дотронулся и до нее, лишь долго, не отрываясь, все смотрел и смотрел на это безукоризненно красивое, с правильными чертами лицо. А потом все-таки заплакал.
Я наклонился и поцеловал ее, но не сдержанно, в лоб, как целуют на прощание умерших, а порывисто и страстно — в губы. Больше уже никто ее так не поцелует.
— Прощай, Норма Джин, — прошептал я.
Я накрыл лицо Мэрилин простыней и ушел, оставляя ее на попечение Квинна.