— Ну, мне тоже плевать на то, что обо мне думают другие, Дэйвид. И, видит Бог, фортуна улыбается мне. Мне почти сорок. И вот что я понял за все эти годы: надо брать от жизни все, что можешь, пока есть возможность. Как знать, что ждет нас завтра…
Его глаза смотрели отрешенно. Джек не был мистиком, но я знал, о чем он думает. Даже спустя десять лет смерть его брата Джо все еще не давала ему покоя. Джо-младший считался прямым наследником Джо Кеннеди. Он был старшим сыном в семье Кеннеди, и с ним связывали большие надежды: он мог бы стать первым президентом США из числа ирландцев-католиков. Джек обожал своего старшего брата; его все любили. Он обладал многими достоинствами, которые позже проявились и у Джека — обаянием, тонким умом, приятной внешностью, мужеством, поразительным успехом у женщин. Все это погибло, когда бомбардировщик Джо взорвался над Ла-Маншем.
Известие о смерти сына настигло старика Джо в Хианнисе. Я тоже был там и до сих пор помню выражение его лица. На нем отразились не горе и скорбь, а холодный, неистовый, убийственный гнев. Джо Кеннеди воспринимал любое несчастье как личное оскорбление. По его реакции я понял, что он считает Рузвельта лично ответственным за смерть своего старшего сына, как будто Рузвельт втянул Америку в войну лишь для того, чтобы наказать его, Джо. Собственно, он так и заявил в тот вечер, после того как сообщил о трагедии Розе и немного подпил. В руке у Джо была телеграмма с соболезнованиями от Рузвельта. Скомкав ее, он яростно швырнул бумажный шарик в окно.
— Он убил моего мальчика, этот чертов паралитик! — прорычал Джо и ушел в спальню, хлопнув дверью.
Этот случай частично отвечал на вопрос Джека, как его отцу удалось избежать скандалу из-за своей связи с Глорией Свенсон, но я не хотел ему рассказывать об этом. Джо Кеннеди не признавал компромиссов и всех людей делил на друзей и врагов. И если вы против него, он уничтожит вас, даже если на это уйдет вся его жизнь или целое состояние. Люди боялись Джо Кеннеди, и не без оснований; даже Рузвельт побаивался его. Зато Джека не боялся никто; на мой взгляд, он не тот человек, который мог внушать людям страх.
Джек поднялся. Он был худой как жердь. Кеннеди тщательно скрывали от всех, что у Джека слабое здоровье. Джо хранил эту семейную тайну не столько от людей — дабы они не посчитали его сына неподходящей кандидатурой на пост президента, — он и сам упрямо не хотел верить в это. В детстве Джек страдал от астмы; в результате травмы, полученной во время игры в футбол, и боевого ранения у него был поврежден позвоночник, и он постоянно испытывал боль в спине. Врачи опасались, что он даже может быть парализован. Кроме того, у него была болезнь надпочечника, и любая операция могла иметь опасные последствия.
Кеннеди решили для себя эту проблему, просто перестав говорить о здоровье Джека. Точно так же они вели себя в отношении сестры Джека Розмари. Она была умственно отсталой, но Кеннеди упрямо не хотели признаваться в этом ни себе, ни другим. Сколько бы Джек ни ел — а он любил хорошо и вкусно поесть, — из-за болезни надпочечника он постоянно худел. Все, кроме его семьи, были уверены, что он смертельно болен; эта болезнь считалась неизлечимой, пока не изобрели кортизон.
— Значит, ты полагаешь, Дэйвид, если я займусь профсоюзом водителей, победа на выборах мне обеспечена? Ты и впрямь так думаешь? — Похоже, он все еще сомневался.
— Мне кажется, для тебя это самое верное средство. Тема более чем актуальна, и не надо ничего изобретать. Если ты не ухватишься за это дело, кто-нибудь другой воспользуется им. Например, Стью Саймингтон.
— К черту Саймингтона. Ты прав.
Джек прошел в ванную переодеть рубашку. Мой взгляд задержался на его столе, где лежала “Дейли ньюс”. На первой странице была помещена фотография Мэрилин Монро. Она спускалась по трапу самолета, приземлившегося в аэропорту Айдлуайлд. За ней, сердито сверкая глазами, возвышался Джо ди Маджо. Мэрилин приехала в Нью-Йорк на съемки фильма “Зуд седьмого года”.
3
Нью-Йорк ей никогда не нравился. В ее представлении это был шумный город, весь состоявший из подлости, грубости, испарений и грязи, где жили одни только уроды, постоянно толкающие друг друга локтями на переполненных улицах. Она же любила широкие, просторные улицы с пальмами, привыкла к окружению приветливых людей и сверкающему блеску машин.
На самом деле она просто боялась Нью-Йорка. Ей казалось, что этот город не принимает ее, даже в качестве гостьи. Она не вписывается в его жизнь: одевается не так, как принято здесь, не похожа на местных жителей, неправильно ведет себя. Ей не нравились роскошные рестораны, громадные универмаги, где она всюду сталкивалась с грубостью.
Гостиницу, в которой ее поселили, она тоже ненавидела. Высоких гостей кинокомпании всегда размещали в “Сент-Режи”: наверное, потому, что у киностудии с этой гостиницей была договоренность, а может, потому, что там любил останавливаться Даррил Занук. Джо был доволен, она понимала это: в пяти минутах ходьбы от гостиницы находился ресторан “Тутс-Шорз”, где его всегда ждали приятели. Но она не могла даже спуститься на первый этаж: в узком, тесном вестибюле вокруг нее сразу собиралась толпа поклонников.
В Лос-Анджелесе появление кинозвезд никогда не вызывает ажиотажа, но в Нью-Йорке ей просто не давали проходу. В первый день она даже не смогла пробраться сквозь толпу из “Сент-Режи” на улицу и была вынуждена укрыться в темном пустом баре “Кинг-Коул”, пока для нее не расчистили проход. Кроме нее в баре сидел еще один человек. Он показался ей очень странным. У него были сумасшедшие вытаращенные глаза, прилизанные назад крашеные черные волосы, смазанные воском усы, острые концы которых поднимались чуть ли не до бровей, словно миниатюрные радиоантенны; на всех пальцах у него были перстни с крупными камнями. Рядом сидел гепард. Мужчина держал его за золотую цепь, которая тянулась от ошейника, украшенного драгоценными камнями. Так она познакомилась с Сальвадором Дали. Целых полчаса она сидела как зачарованная, а в это время Джо, рекламные агенты кинокомпании, сотрудники охраны гостиницы и полицейские пытались расчистить для нее узкую дорожку к выходу.
Так уж случилось, что раньше она не слышала о Дали, но он без ложной скромности сообщил ей, что он самый великий из ныне живущих художников, более великий, чем Пикассо. С важной учтивостью, присущей испанцам, он сказал, что хочет нарисовать ее в образе Венеры, поднимающейся из морской пучины, и это было самое приятное предложение, которое она услышала в Нью-Йорке с тех пор, как приехала сюда. Поначалу она боялась гепарда, но когда все же набралась смелости и погладила его по спине, зверь отреагировал, как самая обычная кошка, — заурчал от удовольствия.