— Она подарила тебе гениальность. Но жизнь гения коротка, не так ли, Мэллори?
Слезы катились, обжигая мне щеки. Ее слова ранили меня так больно, что, мне казалось, я вот-вот умру. Но смотреть на Эвана было еще больнее.
— Кто ты?
Его тусклые, бесцветные глаза безмолвно обвиняли меня, нижняя челюсть отвисла, губы потрескались. Он выдохнул в последний раз. И его грудь замерла.
— Она твоя муза, — прошептала Энди в жуткой тишине.
Я всхлипнула. Слезы струились по моему лицу и падали на пол, но в них не было музыки. Они были пресны. Пусты. Все тот же ужасный холод вновь тронул мне сердце промерзшими мертвыми пальцами. Даже мой вопль боли и сожаления оказался немелодичен, уродлив. И я осталась голодной, замерзшей, настолько пустой, что мое сердцебиение отдавалось эхом в груди.
Каждая капля тепла, которую музыка Эвана влила в меня, умерла вместе с ним, изгнанная пониманием того, что я наделала. Замерзла, превратившись в тысячу ледяных осколков, и разрывала меня изнутри.
Я икнула и утерла лицо, но слезы все не останавливались. И они не могли вернуть Эвана.
— Ты не можешь… Ты же знаешь, что ты этого не можешь.
Энди повернулась ко мне, разъяренная, но с простертыми вперед руками, словно ей хотелось наорать на меня и обнять в одно и то же время. Но я оттолкнула ее.
Я израсходовала его впустую. Потратила целую жизнь таланта на одно необузданное пиршество — и потеряла его. Утратила возможность вдохновлять разом любовь и искусство, загубила жизнь, которую должна была лелеять.
Я встала и попятилась к стене, вытирая слезы и пытаясь не прислушиваться к гулкому эху в моей груди. Но больше не было музыки, чтобы заглушить его.
Энди притянула меня к себе и обняла. Она баюкала меня и гладила по волосам. Затем она отступила на шаг и заставила меня посмотреть на нее. Ее глаза были целым миром.
— Теперь видишь? Ты и я. Мы с тобой — единственное, что остается. Все прочее хрупко. Мимолетно. — Свободной рукой она указала на остывающее тело за своей спиной. — Мы всегда будем единственными, кто останется.
Опустошенная, я соскользнула на пол, и она опустилась рядом со мной. Мы прижались друг к другу в уголке, дрожа. Плача. Тоскуя.
— Я так холодна, Энди. Так пуста. Спой для меня.
И она запела.
Клаудия Грэй
СВОБОДНА
(Рассказ из цикла «Вечная ночь»)
Новый Орлеан
Лето 1841 года
Дом на Королевской улице выглядел не менее ухоженным, чем любой другой в Новом Орлеане. Чугунный орнамент украшал ворота в небольшой сад, где обильно цвели алые и лиловые гортензии. Внутри никогда не случалось шумных вечеринок, а масляные лампы всегда гасли в подобающий час. Медового цвета краска выдавала хороший вкус владельцев, как и скромные, но модные наряды обитательниц.
И все же этот дом не принадлежал к числу респектабельных.
— Тебе не стоит обращать внимания на этих дам.
Быстрыми и уверенными пальцами Альтея заплетала Патрисии волосы, не прерывая разговора. Патрисия была дочерью Альтеи, хотя та не позволяла на людях называть себя мамой. В последнее время Патрисия не утруждалась этим обращением и наедине тоже.
— Просто они нам завидуют, все до единой. Как думаешь, почему они сами не обзаведутся платьями из настоящего парижского атласа? Потому что они бедны. А мы с тобой — мы никогда не будем бедными.
— Нас и не обвиняют в бедности. Они говорят, что мы продаемся и покупаемся.
Альтея сжала плечи Патрисии, сминая тонкий хлопок сорочки.
— Мы свободные цветные женщины, — тихо проговорила она. — Мы никогда не окажемся в рабстве. Никогда.
Патрисия видела на дамбе рабов, не имеющих даже шляп и платков, чтобы укрыться от палящего солнца; их кожа блестела от пота, а надсмотрщики бранились, принуждая их трудиться еще усерднее. Она видела девочек младше ее самой, на четвереньках оттирающих полы веранд, с костяшками пальцев, побелевшими и растрескавшимися от щелока. Она видела шрамы на запястьях и лодыжках, уродливые багровые рубцы, оставшиеся от кандалов. И она знала, что подобные жестокости творятся во всех ухоженных домах Французского квартала, всего Нового Орлеана, по всем южным штатам. Нет, Патрисии и Альтее повезло куда больше, чем прочим цветным.
Но цветная женщина, даже если она не рабыня, не может быть по-настоящему свободной. И Патрисия с матерью не были исключением — хотя они и жили в роскоши, которую им обеспечивал состоятельный белый мужчина, но зависимость от него держала их в неволе так же крепко, как самая прочная цепь.