— Решила вернуться? — Володя приятельски потрепал меня по плечу. — Правильно. Ничего у вас там не выйдет. Сейчас затевать новую газету — все равно что искать ничейное нефтяное месторождение. Рынок сложился, новички никому не нужны. Посмотри, сколько расплодилось всяких изданий.
— Ты же знаешь, что Юрий Сергеевич — гениальный редактор.
— И что? Пока вас заметят, пока привыкнут, спонсоры устанут тащить такой воз, как ежедневная газета. Бабки-то немереные.
— Посмотрим. А у вас что? Тоже, говорят, сплошные совещания и поиски.
— Ищем, конечно. Что ты хочешь — полредакции ушло. Ничего, доберем.
— А Серебряный? Говорят, рвет и мечет?
— Кто говорит? — насторожился Володя. — Кто?
— Да не помню. Врут?
— Понимаешь, — Володя сложил губы трубочкой, — наш президент — импульсивный человек и, конечно, остро и болезненно воспринимает предательство Мохова.
— Предательство? — хмыкнула я. — Не больше не меньше?
И тут же прикусила язык. С кем я собралась спорить? И зачем? Мне плевать, что думает Бороденков о нас, о Мохове, о перспективах развития газетного рынка, о природе, о погоде, о видах на урожай и обо всем остальном.
Но у Володи всегда было одно ценное качество — он с легкостью ловился на самые простенькие провокации. Каждый год первого апреля ему доставалось больше всего розыгрышей. Он глотал их с доверчивостью послушного ребенка, которому мама дает горькую таблетку и говорит: «Скушай, это сладкое».
Сегодня, конечно, не первое апреля, но все-таки.
— Хочу тебя предупредить, — сказала я, понизив голос почти до шепота, — побереги себя. О ваших посиделках с Серебряным, где вынашиваются подрывные планы в отношении Мохова, стало известно очень серьезным людям. И они недовольны вами. Серебряный пусть вытворяет, что хочет, мне его не жалко. Но ты мне не чужой человек, и за тебя я серьезно испугалась.
— Что за люди? — дрогнувшим голосом спросил Бороденков.
— Не могу сказать. — Я замялась. — Из числа наших спонсоров. В принципе их можно понять — они вкладывают большие деньги в нашу газету, рассчитывают на то, что через год у них будет влиятельное популярное издание, и вдруг узнают, что Серебряный пытается испортить им всю малину. Короче, Володя, я тебя предупредила.
— Да я-то здесь при чем?! — Бороденков смотрел на меня испуганно. — Ты думаешь, они со мной советуются?
— Но ты же вместе с ними роешь Мохову могилу.
— Да не рою я! — взвыл Бороденков. — Не рою. Пойми ты, я здесь ничего не решаю и ничего не затеваю. Они собираются и зовут меня. Не могу же я сказать начальству: «Я отказываюсь участвовать в ваших совещаниях». Ты понимаешь это или нет?
— Я-то понимаю, а вот злые дядьки-спонсоры, по-моему, нет. К тому же, Володя, — я саркастически усмехнулась, — все ваши придумки, ну хорошо, хорошо, не ваши, а твоих начальников, — полный бред и ни к чему не приведут.
— Не уверен, — помотал головой Бороденков. — Иначе твои дяди-спонсоры не стали бы так злиться.
Интересно! Но не спросишь же Бороденкова: «А какие именно подлые планы вы обсуждаете?» Как бы он ни был прост и доверчив, такой лобовой вопрос его обязательно насторожит.
— Дяди дядями, у их страха глаза велики, потому что они жадные, а я с тобой делюсь своим мнением на этот счет.
— Александра!!! — раздался снизу оглушительный вопль. — Ты где-е-е?
— Ладно, пока, мне пора, — заторопилась я, но не успела сделать и шагу — на лестнице, тяжело дыша, появилась Лиза. Глаза у нее блестели, щеки румянились, по всему видно — развлеклась.
— Привет, Бородавкин, — кивнула она Бороденкову. — Все еще лижешь задницу своим припадочным начальникам? И правильно, в этом деле нужна квалификация, а она достигается только путем длительных тренировок. Это пока у тебя язык шершавый, как у плаката, а лет через пять будет гладенький, как поэзия Серебряного века.
Володя широко открыл рот, чтобы дать Лизе достойный отпор, но произнести что бы то ни было не успел.
— Хочешь показать, какой у тебя уже гладкий язык? Не надо, верю. Действительно, ты хоть и недолго тренировался, зато как интенсивно! Саня, пошли, я больше не могу находиться на этой могиле бывшей хорошей газеты. Как испоганили все, скоты! Ладно, стряхнем этот прах с наших ног.
— Тапочки-то нашла? — спросила я.
— Найти-то нашла, но с каким трудом я их вырвала у захватчиков.
— Так и где тапочки?
— Выкинула в помойную корзину. Они так пропитались здешним затхлым воздухом, что совершенно непригодны для творческой деятельности. Пошли!
— Порезвились, девки? — спросил нас Степаныч на прощанье. — Отвели душу?