— Ужасные раны, — говорит Нуталея совсем рядом. — Выпей отвар и садись, я промою их, а потом наложу повязку. Здесь ничего не нужно зашивать. Все исцелится само.
Она касается рукой моего плеча, заставляя меня опуститься на камень. Подает чашу, и я пью. Напиток вовсе не сладкий. Он горький, как смола юмы, которую в детстве мы жевали, чтобы отбелить зубы. Может, в нем она и есть.
Нуталея забирает у меня пустую чашу, берет со стола кусок ткани, набирает в ковш воды из чана. Намочив тряпку, бережно проводит по окровавленной коже, стирая кровь.
— Как зовут тебя, фиоарна? — спрашивает, не глядя на меня.
Ее руки теплые и мягкие, а прикосновения легкие и быстрые. Кто же она такая и кем приходится наместнику Шинироса?
— Серпетис, — говорю я.
— Твои раны очень хорошо заживают, Серпетис. Та, что на спине, уже затянулась. — Нуталея смывает остатки крови с моего живота и быстро и ловко накладывает чистую повязку сначала на эту рану, а потом и на рану на плече. Поднимает голову и смотрит прямо мне в глаза. — Раздевайся. Я помогу тебе помыться.
И я снимаю одежду, и она моет меня, а потом я ложусь в постель и засыпаю, сквозь сон смутно почувствовав, что она ложится рядом.
— Почему твои волосы поседели так рано? — спрашивает Нуталея утром.
Я открываю глаза и вижу, что она сидит на краешке кровати и разглядывает меня. Зачем она осталась со мной? Я не просил ее об этом. Мне точно не нужны неприятности от наместника, чью подругу, похоже, не смущает чужая постель и чужая нагота.
— Ты кажешься молодым, Серпетис. Сколько ты уже живешь?
Я ощупываю повязку, прежде чем ей ответить. Она сухая, как и повязка на руке. Я сажусь на постели, заставив Нуталею подвинуться, разминаю затекшую за ночь шею. Тому, кто всю жизнь спит на соломе, никогда не привыкнуть к мягким пуховым подушкам.
— Мне восемнадцать Цветений.
— Уже мужчина, — смеется она, качая головой, и протягивает руку, чтобы коснуться моего бедра. Взглядом я останавливаю ее движение, и рука повисает в воздухе. В глазах Нуталеи я вижу обиду. — Тебе было неприятно рядом со мной, Серпетис?
Я вижу, что моей одежды нет. Видимо, наместник отдал приказ постирать ее. Для меня приготовлена другая, и мне это не нравится. Как будто Асклакин нарочно заставляет меня принимать свои милости, чтобы сделать должником.
— Где моя одежда?
— Она еще не высохла, — отвечает она. — Я принесу ее позже. Я почистила твой корс, постирала в ручье рубушу. Фиур дал тебе рубушу и корс своего сына. Он одного возраста с тобой.
— Хорошо, — говорю я, чувствуя, что болтовня Нуталеи меня уже утомляет. — Иди. Передай фиуру, что я к нему зайду, когда оденусь.
В глазах ее плещется гнев, но она не позволяет себе резких слов. Только кивает и выходит, забрав с собой старую повязку, которую обещает сжечь в огне кухонного очага. Я почти не обращаю на ее слова внимания. Уже утро, а значит, скоро приедет мигрис. Мне лучше быть готовым.
Я сажусь на постель и одеваюсь. Свободные штаны-сокрис с широким кушаком, серая рубуша с длинными рукавами — из добротного материала, ладно скроенная, сшитая для сына наместника, а вовсе не для незваного гостя, принесшего дурные вести. Все мне почти впору. Я умываюсь водой из чана и провожу мокрой рукой по волосам. Наместник наверняка уже проснулся, и мне стоит навестить его.
Я распахиваю окно, впуская в комнату воздух. Ветер доносит до меня разговоры болтающихся поблизости людей. Они произносят слова так же, как произносят их дома. На какое-то мгновение мне кажется, что в своей деревне. Всего лишь мгновение — а потом дверь позади открывается, и голос фиура возвращает меня в настоящее.
— Мигрис прибудет вечером, фиоарна. Я хочу, чтобы ты поел со мной в моем доме.
Я оборачиваюсь. Асклакин стоит в дверях и говорит со мной, но взгляд его мечется по сонной, как будто пытается что-то отыскать. Вот он задерживается на смятой постели. Становится острее.
— Девушка… оставалась здесь на ночь? — спрашивает фиур, переводя взгляд на меня. Его голос чуть заметно дрожит, но я бы не заметил этой дрожи, если бы не прислушивался. — Ответь, она была с тобой?
Я с трудом подавляю гнев, но из голоса изгнать его все равно не удается.
— Я ценю твое гостеприимство, фиур, но допрашивать меня даже ты не имеешь права.
Асклакин делает вид, что смущен, хотя глаза говорят о том, что мои слова его злят.
— Эта девушка мне, как дочь, — говорит он. — Я беспокоюсь о ее судьбе.
— Это благородно, — говорю я так, словно верю ему.
Теперь у меня не остается сомнений насчет отношения наместника к Нуталее. Они делят постель — его преувеличенно бодрый голос, его бегающий взгляд говорят мне об этом. Я жалею о том, что позволил этой девке остаться здесь, но вчера я слишком устал и вымотался. Я провалился в сон, едва коснулся головой этой неудобной подушки.