В списке политически неблагонадежных авроровцев не значатся два человека: среди строевых на верхней палубе плотницких дел мастер, коренастый тамбовец Тимофей Липатов, а внизу, в душных коробках машин и кочегарок, — потомственный токарь Александр Белышев.
— Костя, — обращается Белышев к трюмному машинисту Старинову, — сбегай за Ивановым. — Вынув из кармана свечу, он зажигает ее. — Айда в тоннель, товарищи! На виду толковать негоже. Ты, Алексей, — наказывает он Минакову, — присмотри за трапом. Чуть что — кликнешь.
Машинисты и Липатов гуськом ныряют в коридор гребного вала. Едва тоннель поглощает их, в машинное отделение вбегают запыхавшиеся Старинов и электрик Иванов.
Минаков машет на дверь тоннеля. Электрик, удивляясь, лезет туда вслед за Стариновым. Тоннель тесен. Потрескивая, чадит свеча. Тени пляшут на влажных стенках. Машинисты сидят на корточках у гребного вала.
— Протестовать на словах — попусту яриться, — убеждает Белышев. — Добром арестованных не отпустят. Что скажешь, Тимофей?
Липатов немногословен:
— За кубрики строевых ручаюсь. Кипят люди. Серов намедни опять человека избил в кровь. Сигнальщика Ведякина. Невтерпеж!
Белышев оборачивается к электрику:
— Помнишь, о чем была речь в механическом цеху? Не передумал? Берешься?
Иванов согласно кивает.
— Толковали мы вот о чем, — разъясняет Белышев другим: — на вечерней молитве, как пожалуют в церковную палубу командир с прочими, после слов: «...И благослови достояние твое» — первым делом перерезать провода и впотьмах разделаться с их благородиями. Подходяще?
Машинисты и Липатов одобряют.
— Пощады не давать ни самодуру Никольскому, ни живоглоту Ограновичу. Управимся с ними и освободим заводских.
— А потом?
— Полундра![8] — гулким шопотом предупреждает Минаков.
Задув свечу, Белышев наклоняется к Липатову:
— Передай Алонцеву, чтобы оповестил радистов. Предупреди Векшина: ему, как вестовому, удобно, пусть повидает Бахмурцева. К Марушкину в кочегарку я погодя сам спущусь.
— Передам, Шура.
Липатов бесшумно выбирается из тоннеля и едва успевает прошмыгнуть под трапом к запасному выходу.
— Воистину в преисподней обретаетесь! — раздается над головами машинистов.
— Шпик долгогривый! — с ненавистью бормочет Минаков.
Железный трап, сотрясаясь, звенит под нажимом каблуков.
— ... первым делом перерезать провода ...
В машинное отделение спускается корабельный священник Покровский — правая рука Ограновича по надзору за командой. Сложив щепотью пухлые пальцы, он размашисто крестит разобранные механизмы и подозрительно осматривает машинистов.
Моряки давно на местах. Каждый занят своим делом. Сверчками поют напильники в ловких руках, стучат молотки.
Ремонт в полном разгаре.
Душно в кубрике. Морозный воздух из вентилятора не освежает. Койки, растянутые под потолком, пусты. Машинисты сидят вокруг стола.
Печально бренчит гитара, заунывно поет машинист Брагин:
— Так и с ними поступят, — уверяет Брагин.
Моряки отмалчиваются.
Тоскливым взором Минаков обводит кубрик, прислонившихся к стене возле двери Белышева и Лукичева, долго и надрывно ругается.
Песня угнетает.
Всхлипнув на все лады, умолкает гитара. Это Белышев вырвал ее из рук Брагина.
— Не растравляй сердца людям и не приваживай унтеров: шныряют вокруг да около, в отсеках[9] и на палубе!
— Один конец. Всем нам вахту нести, где братва лежит — потемкинцы, очаковцы, азовцы...[10]
Лукичев с презрительным сожалением глядит на Брагина:
9
Отсек — та или иная часть корабля, отделенная от других водонепроницаемыми переборками (стенами).
10
Так называли моряков с броненосца «Потемкин» и крейсеров «Очаков» и «Память Азова», восставших в 1905 году против царизма. Восстания были подавлены, а многие участники их казнены.