И им снова не повезло. Предпоследнего своего товарища, старшину Иванченко, Серебренников похоронил через час. Совершенно глупое ранение: случайная излётная пуля, выпущенная каким-то придурком с километрового расстояния, пробила Иванченко левую сонную артерию. И произошло это тогда, когда они уже практически ушли от погони. Жгут на шею наложить было невозможно, так как пуля прошла в одном сантиметре выше левой ключицы - хотя жгут на шею накладывается, если предохранить здоровую сонную артерию с противоположной стороны какой-нибудь твёрдой прокладкой (штык-нож, приклад автомата или поднятая здоровая рука). Серебренников пытался прижать пульсирующую артерию пальцем, но из этого ничего путного не вышло. Иванченко умер буквально через пять минут, так и не сказав ни единого слова... Эх, Иванченко, Иванченко...
Серебренников вспомнил, как они вместе пытались спасти его младшую дочурку Катеньку, заболевшую лейкозом... Малышке было всего шесть лет.
А какая же она была красавица: натуральные каштановые волосы, водопадиками спадавшие с её прекрасной беленькой шейки, похожей на лебединую... нежные длинные пальчики, которые всегда гладили своего любимого папу, красивые длинные ножки... А какое прекрасное славянское личико, на которое можно было смотреть, смотреть и смотреть...
Девочка умирала у Серебренникова на руках. Перед смертью Катенька тяжело приоткрыла свои прекрасные голубые глазки и, облизав сухие губы, похожие на увядающие лепестки роз, тихо спросила:
- Дядя Игорь, а вы всегда будете со мной дружить?
- Да, моя рыбонька, я никогда тебя не оставлю, - глотая слёзы, тихо произнёс Серебренников, целуя её в мягкие каштановые волосы.
Он так и не пошел на её похороны... Игорь был не в силах видеть в гробике это ангельское существо, ставшее ему таким родным и бесконечно близким.
...Теперь из шести человек их осталось только двое: он и его лучший друг Лёшка Соколовский. Если говорить серьёзно, то боеспособным оставался только он один - Лёшка был сразу же ранен в голову и уже два часа находился без сознания.
Положение становилось критическим и даже безнадёжным, так как до этого они тащили Лёшку вдвоём с Иванченко. Сам Серебренников был ранен в руку и в щёку. Два коренных зуба выбило гранатным осколком напрочь, размолотив их вдребезги - он полчаса выплёвывал изо рта костную крошку; из отверстия в щеке со свистом выходил тёплый воздух; благо хоть кровь остановилась почти сразу же.
Только мельком взглянув на Соколовского, можно было, не задумываясь, присваивать ему почётное звание - груз № 200.
...Он тащил Соколовского уже вторые сутки. Временами Лёшка начинал хрипеть, как вскипевший тульский самовар. Силы Серебренникова тоже были на исходе: пот застилал ему глаза, в лёгких не хватало воздуха, уставшие руки быстро немели, и Лёшка тут же сваливался с затёкшего плеча. На секунду остановившись передохнуть, Игорь небрежно провёл рукавом камуфляжки по горячему лицу, стараясь смахнуть со лба солёные капли пота. Он сделал пару шагов к огромному валуну и осторожно прислонил к нему Лёшку.
Приглядевшись, Игорь заметил впереди небольшую уютную поляну, покрытую сочной изумрудной травой. "Прямо-таки островок лета, - с ностальгической грустью подумал Серебренников. - Вот здесь мы с тобой, Лёха, и передохнём... Да и мне, думаю, перевязаться не помешает".
Игорь из последних сил дополз до этой поляны и осторожно стянул с себя Соколовского. Расстегнув ремень с запасными обоймами и связкой гранат, Игорь устало опустил голову на мягкую траву и закрыл глаза. Не хотелось шевелить даже пальцами.
...Он снова вспомнил родное русское поле - точно такое же, как на обложке знаменитого советского учебника "Родная речь": с синими, как небо, васильками, приветливо качающимися у кромки спелого ржаного поля, и просёлочной дорогой, змейкой уползающей к далёкому серому горизонту. Где ты теперь - русское поле?.. Далеко-далеко... Где-то за тридевять земель, в тридевятом царстве... в тридесятом государстве...
А родная мамуля сейчас наверняка не спит и смотрит их семейный альбом, украдкой от отца смахивая горькую женскую слезу... Она смотрит, как он рос, взрослел и становился настоящим мужиком. Она смотрит на родного сына, которого хотела бы видеть только счастливым и здоровым. Как она, родная, постарела за последние годы: на когда-то красивом лице обозначились неизгладимые строгие морщинки, прядь седых волос пересекла её прекрасный большой лоб, на тонкой шее стрункой натянулись дряблые продольные складки, натруженные мозолистые руки, никогда не знавшие покоя, стали покрываться плотными склеротическими венами, походка стала какой-то старческой, шаркающей... А ведь она ещё совсем молодая. Эх, мама-мамуля, я обязательно вернусь к тебе, и мы ещё с тобой поживём...