Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов
Бессонница моих странствий
Писать о себе и нелегко, и неловко.
Я долго колебался, пока решил рассказать о своей жизни и творчестве. Мне уже семьдесят пять лет, а с высоты такого почтенного возраста можно говорить о себе то, что не скажет никто иной.
Многие писатели утверждают: их жизнь - в их произведениях. Для меня это верно только отчасти. О каком-то периоде жизни моей можно судить по повести "Золотой круг", но она - лишь частица пройденного пути. Последнюю четверть века я посвятил работе над историческими романами и повестями, а жизнь героев этих произведений не совпадает с моею.
Одни из них исследовали, открывали для русских людей Россию, когда я еще не появился на свет, другие совершали военные походы, боролись и побеждали врагов революции, когда я был ребенком. И тем не менее путешественники - Семенов-Тян-Шанский, Черский, советские полководцы Фрунзе, Тухачевский, Уборевич, Азин, - все они стали героями моих произведений.
Для этого есть свои, пусть незначительные, но повлиявшие на творчество причины. Все, что я познал в детстве и юности, в зрелом возрасте, так или иначе отразилось в моих произведениях.
Я родился в 1908 году, в маленькой вятской деревне, притаившейся в еловых и сосновых борах. Взрослое население нашей деревни (она носила марийское название Шунгунур, хотя жили одни русские) было неграмотным. За два года до революции у нас открылась церковноприходская школа. Мне удалось окончить только два класса; в восемнадцатом году, в разгар гражданской войны, школа закрылась.
Я успел научиться бегло читать и писать и все же именно в той, маленькой, бедной школе смог познакомиться со многими русскими и иностранными классиками. В десятилетнем возрасте я уже знал главные сочинения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Льва Толстого, Гоголя, зачитывался романами Жюля Верна, Виктора Гюго, Майна Рида, Фенимора Купера.
Откуда я добывал эти книги? Ведь при школе не было библиотеки и даже единственная наша учительница не знала Гюго и Майна Рида. Но дело в том, что раз в неделю в школе преподавал закон божий отец Андрей, священник из села Большой Рой. Вот уже шестьдесят пять лет я помню его - чернобородого, с черными горящими глазами, в дырявой холщовой рясе, с серебряным крестом на груди.
Расхаживая по классу, он вдохновенно рассказывал нам, деревенским мальчишкам, как царь Давид победил Голиафа, как Юдифь отрубила голову Олоферну. Мы слушали священника с замиранием сердца и трепетным страхом. И когда отец Андрей вызывал меня к доске, я от точки до точки повторял все его библейские легенды.
Летом восемнадцатого года отец Андрей снял с себя сан священника, записался добровольцем в Красную Армию, а перед уходом на Восточный фронт подарил мне большущий, плетенный из лыка короб с книгами.
– Живи, учись, человеком станешь. А меня не поминай лихом, - были напутственные слова бывшего священника.
И я читал. Читал при лучине и при лунном свете на чердаке, в избе. Декламировал наизусть Пушкина, Лермонтова, часто даже не понимая и смысла, и самих слов.
В восемнадцатом году вятскую землю, Прикамье, Приуралье очищал от белогвардейцев, чехословацких мятежных легионеров и колчаковцев легендарный начдив Владимир Азин. В его дивизии находились мой старший брат и многие парни нашей деревни. Они восхищенно рассказывали о смелости, храбрости, отчаянных подвигах Азина, имя его запечатлелось в моей памяти как одно из самых героических имен гражданской войны.
Как все деревенские мальчишки моего возраста, я пахал, косил, жал, рубил лес, ездил на мельницу молоть муку. Под многозвучный шум потока, падающего на мельничное колесо, под жесткий шорох жерновов слушал мужицкие байки о русалках, водяных, леших, разгуливавших в лунные ночи по берегам нашего глубокого и бесконечно большого пруда. И сказки, увенчанные суровой народной правдой, западали в сердце, действовали на воображение так же сильно, как "Руслан и Людмила".
В 1921 году умерли от голода мои мать и отец, и я уехал в Казань. До сих пор помню свою первую ночь в большом городе: спать устроился на гранитных ступенях какого-то памятника. На рассвете прочитал позолоченную надпись на постаменте: "Гавриле Романовичу Державину - казанскому генерал-губернатору".
Я еще не ведал, что Державин - великий русский поэт, но бронзовая фигура "генерал-губернатора" запомнилась навсегда.
На ступенях памятника меня задержал милиционер и препроводил в детский изолятор. Вскоре я оказался в Вятке, в детском доме, в котором прожил до шестнадцати лет и был выписан как совершеннолетний. Опять я стал хозяином своей судьбы, но завладевшая мной какая-то лихорадочная бессонница странствий бросила в развороченный, искромсанный, окровавленный войной мир. Неприкаянно мотался по Уралу, по Каме, по Волге, по Каспию. Неизвестные дали, незнакомые места манили меня постоянно; станции и городки с сибирскими названиями, глухоманная тайга, Саянские хребты, Алтай, Голодная степь проходили передо мной словно на экране. Артисты, золотоискатели, рыбаки, партизаны, нэпманы, молодые поэты, старые литераторы казались необыкновенными людьми: каждый давал мне что-то свое новое, неожиданное. Я стал репортером - брал интервью, поспешно писал и печатал их на газетных страницах. Моя умопомрачительная малограмотность пугала иногда не только редакторов, но и меня самого. На семнадцатом году жизни я впервые услышал о Бетховене, о Моцарте, о Леонардо да Винчи.
Летом двадцать шестого года я очутился в Омске и стал работать в газете "Рабочий путь". В редакции подружился с молодым, начинающим тогда прозаиком Иваном Шуховым.
– Так ты пишешь стихи? Всякий пишущий должен представиться Антону Сорокину. Такова литературная традиция нашего города, - сказал Шухов.
И вот мы пошли к Сорокину. Нас встретил худой сорокалетний человек с туберкулезными пятнами на впалых щеках.
– Поэт? - строго спросил Сорокин, и пронизывающие, лихорадочные глаза остановились на мне. - Предъявите доказательства своего творчества.
Я подал тетрадку со стихами. Сорокин сел за стол, заваленный рукописями, газетами, журналами. После чтения побарабанил костяшками пальцев по столешнице, раздул китайские редкие усики.