Выбрать главу

- Невыносимо болит сердце, - прошептала. - Не бойся, - через плечо сказала мне. - Я умею его держать в руках. Сейчас пройдет. Пусти меня! - И не успело оно пройти, только я отпустил ее - бросилась назад. Я догнал ее и потащил обратно, она переставляла за мной свои ноги, как деревянные. Они не гнулись - скользили, будто на шарнирах по льду.

Наконец Фрося взмолилась:

- Пусти!

Я не отпустил, но остановился, чтобы перевести дыхание, и она заявила:

- У меня болит вместо сердца рука, - и показала там, где я держал ее, и сердце мое сжалось... - Впрочем, - добавила Фрося, - в любом деле надо искать свои выгоды. Мне кажется: за тем я и здесь, чтобы исправить кое-какие записи в личном деле...

Я вынул ей из пакета банан, она жевала и заплакала, а я маялся с нею рядом, считал оставшиеся листья на дереве у крыльца, но их было еще так много, что несколько раз сбивался со счету, приходилось начинать сначала, когда некоторые опадали на глазах - часто охапками.

После того, как отвел Фросю в больницу, ноги у меня при каждом шаге стали подниматься выше, они сделались неожиданно легкими, и - руки, и голова, весь я, - что ветерок распоряжался мной, как соломинкой, и я готов уже был смеяться, только еще не в силах, но улыбка блаженствовала на устах. Всего меня выталкивала кверху какая-то сила - будто я был деревянный и погружен в воду; и еще ноги, куда ни шло, а руки висели надо мной, по сторонам, как у пугала. Ничего не мог придумать, как мне жить дальше, только подмигивал всем подряд женщинам. Проходил мимо хлебного ларька - вспомнил, что за целый день во рту ни крошки. Полез в карман за деньгами, не успел достать - продавщица поспешно говорит:

- Весь хлеб кончился, извините.

Если бы я не глянул на нее - шагнул бы дальше, а так поинтересовался:

- Зачем вы тогда не закрываете?

- Купи конфет, - предлагает.

- А как тебя звать? - спрашиваю.

- Если купите, скажу...

Она взвесила мне самых лучших - такая приятная, с ямочками на щеках блондиночка - и стала бросать конфеты в сумку, что пошила когда-то мне мама. Материя старая, желтые мелкие цветки вылиняли на голубом.

- Маша, - говорит.

И я сказал:

- Что же ты, Маша, в мешочек конфеты не упаковала, а по одной бросаешь? У меня дырки в сумке - еще потеряю, - и при упоминании о дырках я улыбнулся ей, и она мне тоже так мило улыбнулась, вся растаяла, что я понял, как просто все оказывается, только надо ждать случая, а его ведь можно искать.

Одному в пустыне

- Подожди меня, Павлик, - сказал.

Сажусь на чемодан и смотрю, как дядя с каждым шагом растворяется в темноте; держал руки в карманах и курил на ходу сигарету. Когда остался только огонек, я говорю:

- Нет, - кричу: - Мне скучно, я пойду с тобой!

- Ладно, - соглашается, - только никому не говори...

- Странный ты какой, дядя Эдик, - удивляюсь.

Пробираюсь за ним в бурьяне. Дядя внимательно посмотрел на меня:

- Зря, - говорит. - Выпачкаешься.

- Пусть, - говорю.

- Ладно.

За кустами достает из пиджака бутылку. Наполовину пустая. Поднял над головой. Я отвернулся. Слышу, как булькает у него в горле. Я знаю, что она горькая, но понимаю его, иногда я понимаю. Поворачиваюсь к нему, когда он грызет корочку хлеба.

Я говорю:

- В чемодане есть курица.

- А, - махает рукой.

Я говорю ему:

- Напьешься.

- А, - махает.

- А мне, - напоминаю, - опять к бабушке.

- Много ты, Павлик, рассуждаешь, - говорит.

Переходим на другую сторону путей. Впереди прожектора, и, может, поэтому - здесь, где мы переступаем через рельсы, темнота сгущается, а дальше: за прожекторами - совсем густо, черно.

- Смотри под ноги, - напоминает дядя в свою очередь.

А сам все больше - по сторонам, и я - хотя не двигаю головой, - но глаза у меня, как у зайца. За заборами стена. В окнах электрический свет и ходят люди. Что-то говорят между собой - не слышно. Идем от одного окна к другому. Я здороваюсь с теми, кто в окнах. И вот тени - от нас, с каждым шагом вырисовываются ярче. Еще прожектор. Я зажмуриваюсь от яркого света в глаза, вдруг он меркнет и вокруг вырастает синева шатром над головой.

- Ты хоть знаешь свою фамилию? - интересуется дядя Эдик.

- Да, - сначала отвечаю, потом поправил: - Нет!

- Тебя не поймешь, как и их всех, - говорит.

- Да, - тогда говорю.

- Уже близко вокзал, - дядя остановился. - Надо еще выпить.

- Тебе нельзя пить, - говорю. - Ты уже шатаешься.

- Это от вчерашнего, - объясняет, - расшатало.

- Ты совсем медленно идешь, - говорю. - Мы не успеем на поезд.

- Иди, - подталкивает, - быстрей - и занимай очередь.

Я побежал. Уже светло, и я теперь не боюсь. У вокзала оглянулся. Дядя Эдик стоит у забора. Нет, все-таки идет! Как он шатается! Только почему без моего чемодана? А вон еще кто-то рядом с ним, с чемоданом. Лучше ничего не думать и не оглядываться!

На вокзале полно народу. Подхожу к кассе. Очередь быстро продвигается. Без конца хлопают у входа дверями, и я каждый раз оглядываюсь. Вынул из кармана деньги и считаю. Женщина сзади заглядывает, наклонилась:

- Мальчик, ты тоже за билетом?

- Да.

- У такого маленького - такие деньги? - изумляется.

- Я большой, - говорю, но она своими нелепыми вопросами отвлекла меня, я сбился со счета и готов был уже расплакаться - тут увидел незнакомого мужчину с моим чемоданом - сразу мне отлегло, а незнакомец сказал:

- Не в эту кассу стоишь.

- Почему?

- Здесь на электричку.

В другой кассе ни одного человека. Наконец и дядя Эдик приплелся. И сразу - к другой.

- Детский - на 7.35. - Машет мне: - Давай деньги.

- Один детский? - переспросила продавщица.

- Один, - повторил дядя Эдик. - А что?

- Ничего, - сказала, потом объявила: - 49-ый на 7.35. отменили.

- Отменили? - не поверил. - А следующий?