Макговерн вздохнул и коснулся кончиками пальцев своей макушки, бессознательно ища утерянную панаму.
— Ты ж меня знаешь, Ральф, я — один из длинной шеренги циников. И я полагаю, что обычные людские конфликты очень редко разрешаются так, как это показывают но телику. В реальности они продолжают повторяться, вертясь по убывающему кругу, пока не исчезают окончательно. Только на самом деле они не исчезают по-настоящему; они высыхают, как грязные лужи на солнце. — Макговерн помолчал, а потом добавил: — И в большинстве своем оставляют после себя такой же поганый осадок.
— Господи, — пробормотал Ральф. — Это действительно цинизм.
Макговерн пожал плечами:
— Большинство учителей на пенсии — истинные циники, Ральф. Мы видим, как они приходят, такие молодые, сильные и уверенные в том, что все у них будет иначе. И мы видим, как они создают свои собственные лужи и бултыхаются в них точь-в-точь как бултыхались их родители и предки их родителей. Лично я думаю, что Элен вернется к нему и какое-то время он будет вести себя прилично, а потом он снова отлупит ее и она опять уйдет. Это похоже на одну из тех глупых нескончаемых песенок в стиле кантри, которые заводят в «Ленче у Ники», и некоторым людям приходится слушать такую песенку очень долго, пока они не решат, что с них уже хватит и больше они ее слышать не хотят. Правда, Элен — смышленая женщина. Думаю, ей понадобится всего лишь еще один куплет.
— Еще один куплет может оказаться последним, который она услышит, — тихо сказал Ральф. — Мы ведь говорим не о каком-нибудь пьянице, который приходит домой в пятницу вечером и бьет свою жену, потому что проигрался в покер по маленькой, а она посмела устроить скандал по этому поводу.
— Я знаю, — сказал Макговерн, — но ты спросил мое мнение, и я тебе его высказал. Я думаю, Элен понадобится еще один заезд перед тем, как она сумеет заставить себя прекратить ставки. И даже тогда они смогут продолжать натыкаться друг на друга. Мы живем все еще в довольно маленьком городишке. — Он помолчал, прищурившись, взглянул на улицу и сказал, приподняв левую бровь: — О-о, смотри. Наша Лоис. Выступает во всей красе, подобная ночи.
Ральф кинул на него раздраженный взгляд, который Макговерн или не заметил, или притворился, что не заметил. Билл встал, снова коснулся кончиками пальцев того места, где теперь не было панамы, а потом спустился вниз по ступенькам, чтобы встретить ее на дорожке.
— Лоис! — вскричал Макговерн, опускаясь перед ней на одно колено и театрально простирая руки. — Пускай наши жизни соединятся звездными оковами любви! Обвенчай свою судьбу с моей и позволь мне увезти тебя прочь, в чужие страны, на золотом экипаже моих страстей!
— Эй, ты говоришь о медовом месяце или привале на одну ночку? — спросила Лоис, неуверенно улыбаясь.
Ральф пихнул Макговерна в спину.
— Вставай, дуралей, — сказал он и забрал у Лоис маленький пакет, который она держала в руках. Заглянув в него, он увидел, что там лежат три банки пива.
Макговерн поднялся на ноги.
— Прости, Лоис, — оказал он. — Всему виной сочетание летних сумерек и твоей красоты. Другими словами, я прошу прощения за временное помешательство.
Лоис улыбнулась ему, а потом повернулась к Ральфу.
— Я только сейчас узнала, что случилось, — сказала она, — и торопилась сюда изо всех сил. Весь день я провела в Ладлоу, играла в покер по маленькой с девчонками. — Ральфу не нужно было оглядываться на Макговерна, чтобы увидеть, как его левая бровь — та, что говорила: Покер с девчонками! Как чудесно, в этом вся наша Лоис! — поднимается на максимальную высоту. — Элен в порядке?
— Да, — сказал Ральф. — Ну, может, и не совсем в порядке — ее оставили на ночь в больнице, — но никакой опасности нет.
— А малышка?
— Нормально. Она у подруги Элен.
— Ладно, тогда давайте сядем на крыльце и вы мне все расскажете. — Одной рукой она ухватила под руку Макговерна, другой — Ральфа и повела их по дорожке к дому.
Так они и уселись на ступеньках крыльца, как два пожилых мушкетера с дамой, расположения которой они добивались в честном соперничестве в дни своей молодости, и, когда Лоис устроилась в своем кресле-качалке, уличные фонари зажглись по всей Харрис-авеню, мерцая в сумерках как двойное жемчужное ожерелье.
Этой ночью Ральф заснул через несколько мгновений после того, как его голова коснулась подушки, и проснулся в 3.30 утра в пятницу. Он тут же понял, что ему никак не удастся снова заснуть; он мог отправляться прямиком к своему мягкому креслу в комнате.