— Мам? Мама? Мы купим еще медовых орешков?
— Увидим, когда войдем внутрь, родной.
Молодая женщина и маленький мальчик прошли мимо него, держась за руки. Первую фразу произнес мальчик, которому на вид было года четыре. Его мать шла, закутанная в ослепительно белый «конверт». «Воздушный шарик», поднимавшийся от ее светлых волос, тоже был белый и очень широкий — больше похож на ленту, которой перевязывают подарочную коробку, чем на ниточку от воздушного шара. Он поднимался по меньшей мере футов на двадцать и плыл чуть позади нее, пока она шла. Ральф невольно подумал о предметах одежды новобрачных — вуалях, газовых платьях.
Аура ее сына была здорового темно-синего цвета, на грани фиолетового, и, когда они вдвоем проходили мимо, Ральф увидел потрясающую штуку. Усики ауры поднимались и от их сцепленных ладоней: белый — от женщины, темно-синий — от мальчика. Поднимаясь, они перекручивались в косичку, тускнели и исчезали.
Мать-и-сын, мать-и-сын, подумал Ральф. Было нечто явно символическое в этих полосках, которые обвивали друг дружку как вьюнок, взбирающийся по садовому столбику. При взгляде на них его сердце сжалось от радости — приступ сентиментальности, конечно, но он ощутил именно радость. Мать-и-сын, белое-и-голубое, мать-и…
— Мам, на что смотрит этот дядя?
Блондинка мельком глянула на Ральфа, но он успел заметить, как вытянулись в тонкую линию и сжались ее губы, прежде чем она отвернулась. Что важнее, он увидел, как окружавшая ее яркая аура неожиданно потемнела, сгустилась и в ней проступили спиралевидные темно-красные нити.
Это цвет страха, подумал Ральф. Или, быть может, гнева.
— Не знаю, Тим. Пошли, хватит зевать по сторонам. — Она потащила его за собой быстрее, конский хвост ее волос раскачивался туда-сюда и оставлял в воздухе маленькие веерообразные следы серого цвета с красными крапинками. Ральфу они показались похожими на душ, которые порой оставляют стеклоочистители на грязных ветровых стеклах.
— Эй, мам, перестань! Прекрати тянууууть!
«Это моя вина», — подумал Ральф, и в мозгу его возник образ: каким он должен был предстать в глазах молодой мамы — старик с усталым лицом и большими лиловыми мешками под глазами. Вот он стоит, привалившись к почтовому ящику, возле аптеки «Райт эйд» и пялится на нее и ее маленького мальчика так, словно они самые поразительные штуковины на всем белом свете.
Каковыми вы и являетесь, мэм, да только вы не можете об этом знать.
Он должен был показаться ей самым большим извращенцем всех времен и народов. Ему надо избавиться от этого. Не важно, реальность это или галлюцинация, — он должен заставить это убраться. Если он этого не сделает, кто-нибудь позовет или полицейских, или ребят с сетями для ловли бабочек. Он прекрасно понимал, что хорошенькая мамаша может сделать несколько телефонных звонков из первого же телефонного автомата за дверями в супермаркет, который попадется ей на пути.
Только он начал спрашивать себя, как, скажите на милость, можно мысленно убрать то, что происходит лишь в мозгу, когда обнаружил, что это уже произошло. Будь то физический феномен или чувственная галлюцинация, оно просто исчезло, пока он размышлял о том, каким ужасным он мог показаться хорошенькой молодой мамочке. День вернулся к своей прежней летней яркости, которая была чудесной, но которой было все-таки далеко до того ослепительного, все пронизывающего свечения. Люди, пересекавшие автостоянку на аллейке, снова стали обыкновенными людьми: ни аур, ни «воздушных шариков», ни фейерверков. Просто люди, отправляющиеся за продуктами в «Купи и сэкономь», или забирать последние отпечатанные летние фотографии в «Фото-Мат», или взять кофе на вынос в кафе «От обеда до заката». Некоторые из них могли даже зайти в «Райт эйд» за коробочкой слабительного или, спаси и сохрани нас Господь, СНОТВОРНОГО.
Обычные рядовые жители Дерри идут по своим обычным рядовым делам.
Ральф испустил порывистый вздох и приготовился к волне облегчения. Облегчение действительно пришло, но не накатило волной, как он ожидал. У него не возникло ощущения выныривания из бездны безумия в реальное время; ни тени чувства, что он побывал где-то рядом с бездной. Однако он вполне ясно понимал, что не смог бы долго жить в таком ярком и прекрасном мире, не подвергая опасности здравость своего рассудка; это было бы все равно как испытывать оргазм, который длится часами. Возможно, гении и великие артисты могут так ощущать мир, но ему это не подходит; подобное напряжение очень быстро пережгло бы его фазы, и, когда прикатили бы люди с сетками, чтобы сделать ему укол и забрать с собой, он, наверное, встретил бы их как желанных гостей и с радостью отправился с ними.