Я иду по улицам Лондона, и картины пятнадцатилетней давности всплывают передо мной, заставляя улыбаться им. Вот квартирка, которую мы снимали, когда нам было пятнадцать, и мы сбежал из школы на несколько дней в мае, подделав разрешения от родителей. Нам тогда знатно влетело от матери Джима. Там — дерево, за которым мы прятались, наблюдая за первым свиданием Сохатого и Эванс. Помнится, Сириуса тогда пробрала икота, и Питер страшным голосом сказал, что на самом деле Лили сейчас уйдет, потому что у нее уже есть парень, и Джеймс останется у разбитого корыта. Блэк перестал икать, а я ржал так, что пришлось срочно менять дислокацию, чтобы остаться незамеченными. А тут мы с парнями гуляли в ночь Оленьего Мальчишника. Мы пили тогда за вечность, за рыжий и зеленый, за Рождество и упрямство, за нашу дружбу и за то, чтобы всегда, даже через много-много лет, быть всегда вместе.
Я смотрю фотографии в альбоме, сидя на скамейке в парке, и по моим щекам, наверное, текут слезы. Я снова один. Со снимка мне машут рукой четверо подростков, таких счастливых, таких беззаботных. Живых. А теперь остался только я, да и то, я уже давно не тот Лунатик…
Моя жизнь — туман и замкнутый круг, и четвертое июля приходит гораздо быстрее, чем казалось. Утром я не иду на работу. Беру у мистера Шо отгул, клятвенно обещаю на следующий день выполнить двойную норму и целые сутки сижу на кровати в своей квартирке, читая и перечитывая заветное письмо. А если это просто шутка? Если я все понял не так? Читаю письмо, теряясь в сомнениях, и моя голова разрывается от голосов мертвецов, которые наперебой что-то шепчут мне. Джеймс всегда советовал рисковать. Лили говорила, что у меня все получится. Питер шутил, что у него всегда найдется шоколадка, чтобы успокоить меня в случае провала. Сириус… Нет. Я гоню от себя прочь воспоминания о Сириусе. Мне нельзя забывать, что это именно он повинен в смерти тех, кто был для меня ближе всех на свете. Я не понимаю его, не вижу причинно-следственных связей и логики, и это пугает меня. Кажется, это два разных человека: тот Бродяга, который стоял по правую руку от Джима на венчании, в костюме и с красной лентой через грудь, и тот, который хладнокровно сдал своих друзей Волан-де-Морту, а затем также хладнокровно убил беднягу-Питера. Тот даже не успел трансгрессировать…
В половину седьмого я сижу в шумном маггловском баре на Голден Сквер, и у меня подрагивают руки. Дамблдор появляется ровно в семь, минута в минуту, и я сразу вижу его, хотя народу здесь прилично. Он все такой же, каким я помню его: те же очки, та же седая борода, только вместо извечной мантии пальто. Директор улыбается из-за очков-половинок, и я встаю ему навстречу. Черт, руки трясутся еще сильнее.
— Ремус, мой мальчик, я рад видеть тебя, — рядом с ним я и правда ощущаю себя все тем же подростком.
— Профессор, — киваю ему я. — Я тоже очень рад встрече.
— Я не видел тебя, пожалуй, с восемьдесят первого года, — он дружелюбно улыбается, а я вспоминаю наш с ним последний разговор, когда он отказал мне в праве быть опекуном. Конечно, он не имел юрисдикции что-то позволять мне или не позволять, однако все знали, что именно от его воли зависит то, с кем останется мальчик. Я крепче сжимаю зубы, а волк внутри меня скребет когтями грудную клетку. — Ты уже сделал заказ? — он меняет тему, и я усилием воли расслабляюсь. Нельзя винить его за принятое решение: я действительно монстр, и глупо было бы давать мне право опекунства. Все правильно.
— Нет, — качаю головой я.
— Я так и думал, — Дамблдор встает и уходит к барной стойке, оставляя меня одного. Так даже лучше. Я должен собраться с мыслями. Он возвращается спустя пару минут, и в одной его руке чашка чая, а в другой — горячий шоколад. Он протягивает его мне, и я с неверием смотрю на напиток. Неужели он помнит?..
— Спасибо, — смущенно говорю я, но профессор отмахивается, словно это пустяк. Мы в молчании пьем, и только когда чашки пусты и отодвинуты прочь директор кладет локти на стол, пристально вглядываясь мне в лицо. Он спрашивает какие-то незначительные вещи, вроде того, кем я работал и какой у меня опыт работы с Темными Чарами, удовлетворенно кивает, просит рассказать ему какую-то тему, проверяя, вероятно, не разучился ли я рассказывать, и я расслабляюсь. В этот момент он и задает главный, ключевой вопрос.
— Ты знаешь, что Сириус Блэк сбежал из тюрьмы?
Мое сердце пропускает удар. Сбежал?.. Из Азкабана? Но как такое возможно?..
Мои мысли лихорадочно мечутся туда-сюда, и директор, кажется, доволен произведенным эффектом. Он улыбается, откидываясь на спинку кресла, и складывает руки в замок под подбородком.
— Это я так, к слову. Кстати, Ремус, а вы сталкивались ли с заклинаниями слома сознания?
— Только теоретически, на практике ни разу, — я отвечаю на автомате. Я слишком шокирован.
— Тогда расскажите мне, что знаете, — он улыбается, словно ничего и не случилось. — Что мне нужно знать, чтобы защититься?
Я рассказываю. Рассказываю все, что знаю, включая историческую справку о волшебниках, которые практиковали Магию Слома Сознания в гестапо, включая неподтвержденные теории об амулетной защите, включая имена известных ныне живущих преступников, которые практиковали такое колдовство. Рассказываю, но мои мысли далеко. Они в мрачном родовом особняке Блэков, где я однажды по удивительной случайности был, в спальне Гриффиндора, где четыре кровати служили нам и кораблями, и замками, в мрачной тюрьме на острове, где человек, которого я считал своим другом, провел тринадцать лет. Я ничего не понимаю. Я рассказываю все, что знаю, а сам бегу по мокрым мостовым, пытаясь поймать ускользающий свет Люмуса, кричу, срывая горло, еду в автобусе, где за рулем мигрант со смуглой кожей. Когда я замолкаю, мои мысли все еще где-то далеко.
Дамблдор спрашивает еще и еще, интересуется всем, начиная от того, как бы я объяснял суть работы магии Патронуса и заканчивая школьными правилами, и я послушно отвечаю, хотя даже не задумываюсь. Помнится, Питер говорил, что я хороший учитель и что у меня настоящий дар объяснять что-то. Это случилось после того, как я подготовил его к экзамену по Чарам на четвертом курсе. Или, возможно, на третьем. Не помню.
На часах уже почти девять, когда директор в последний раз удовлетворенно кивает и замолкает. Он снова сцепляет руки в замок, задумчиво разглядывает их, крутит большими пальцами, шевелит губами. Он похож на школьника, который решает сложную задачу, но в то же время на судью, который принимает решение о судьбе обвиняемого. Мне сложно понять, о чем он думает, когда он начинает говорить.