– Я пришел, сеньор Минайя, – сказал глава общины.
– А я ухожу, Эррера, – отвечал помещик.
Дышал он все тяжелее.
– Да будет воля господня, дон Герман.
В глазах умирающего забрезжил страх.
– Ты за правами? – выговорил он.
– Чужого не прошу, дон Герман. Уговор дороже денег.
– Я его выполню, – сказал Минайя и с превеликим трудом позвал: – Сос-те-нес!.. Состенес, – повторил он. – У нас в кладовке стоит черный кожаный сундук. Ты его знаешь?
– Знаю, хозяин, – отвечал надсмотрщик.
– Там бумаги, они нужны сеньору… Они ему принадлежат… Он возьмет их… Ключ у меня в шкафу.
– Много мы вам должны, сеньор Минайя?
– Началось полугодие, – прохрипел больной. – За вами пятьсот солей.
Дон Раймундо Эррера поглядел на обломки былого величия и неспешно поклонился. Состенес отвел его на чердак, занимавший почти все место под крышей. Там, низко пригнувшись, они добрались до сундучка, обитого тисненой кожей.
– Вот он.
Состенес дал старику ключ и пошел вниз. Подождав, пока затихнут шаги, дон Раймундо открыл замок и поднял крышку. Золотое сияние омыло его. Ослепленный скорей удивлением, чем страхом, старик отскочил назад и, притаившись за мешками овса, подождал, пока яркое пламя, охватившее забытые бумаги, не станет мягким свечением. В испуге и радости понял он, что земельные права общины, проспавшие сорок лет на затхлом чердаке, не отсырели, нет – они сверкали, словно полчище светлячков. Немного успокоившись, он обернул дарственную, чтобы она не потускнела, черной клеенкой, положил на самое дно сумы и отправился домой. Очищения ради он решил не есть, пока не доберется до своего селенья. Тихо и мирно миновал он лощины Анамарая, и лишь сверкание снегов напомнило ему о том, как утомился, как истомился духом дон Амбросио Родригес, представитель общины (выборных в ту пору еще не было), когда, перед самой своей смертью, ускользнул от преследователей, спустился в поместье Минайи и, в последний миг, предложил молодому дону Герману лучшую сделку во всей его помещичьей жизни: сберечь земельные права общины Янакоча.
Глава третья,
о том, почему реке лучше превратиться в озеро
Остановилась не одна Чаупиуаранга. Остановились и реки Чинче-Эпифанио Кинтана сообщил, что река Монсеррат совсем задурила, даже поросла тростником. Сесилио Лукано пришел из Уараутамбо – его послали продать картошку в Серро – и рассказал, что их река превращается в болотце. Только тогда и заподозрили мы, что с водой, вернее – под водой, творится какая-то пакость. Не помню, кто сказал: «Не иначе, как вдова…» И то, вдова Фелис не впервые наводила порчу.
– Да, больше некому.
– Сколько месяцев из дому не выходит.
– Хворает она.
– Нет, она ездила потолковать к донье Виктории, в Ракре…
–. Она может быть сразу в двух местах, – сказал Хуан Роблес, – Как-то вижу, она собирает цветы в ущелье Уманкатай, а потом узнаю, что в тот же самый день, в тот же час Пастрана продавал ей в Ондоресе ламий помет.
Тут в беседу вступил Пастрана.
– Мы сами виноваты, – с укором промолвил он. – Зачем мы ее обидели? Пожалели ей мяса, теперь платим.
На последний мясоед, когда мы готовили царское угощенье, вдова прислала к нам Обалдуя и велела «поскорее отправить ей полную суму жареного мяса». А Исаак Карвахаль ответил: «Хочет мяса твоя хозяйка, пускай деньги дает!» Вспомнили мы об этом и опечалились. Я как раз и передавал этот ответ, и Обалдуи нехорошо усмехнулся.
– И с чего вы такие склочные? – сказал дон Раймундо Эррера. – Не надоест? С Леандро-Дурака пример берете?
– Вспомните, дон Раймундо, про семью Минайя.
И вы, глава нашей общины, сразу побледнели. Был полдень. Мы сидели на площади, пока солнце греет, а то совсем замерзнешь у нас, в горах. Тут наши пончо стали тонкими, как бумага, и мы втянули под них руки. При одном имени Минайя дохнуло стужей. Это из-за них, несчастных, вдова наводит порчу. А несчастье их в том, что они – дети Бальдомеро Минайи, который возил контрабанду и тайно торговал водкой, но это бы ничего, хуже другое – он приходился братом вдове.
– Бедный дон Бальдомеро!
– Что ж он, не знал, с кем связался?
– Как не знать!
По злому ли умыслу или – что верней – по глупости Бальдомеро Минайя стал с ней тягаться из-за участка земли. Отец оставил им четыре надела, а Бальдомеро не отдал сестре Лечусапампу.[1] Мало того, когда они препирались перед мировым судьей, доном Магно Валье, Бальдомеро и скажи: