Этот вопрос был явно нежелательным. На Лода смотрели усталые глаза, а сам Лэнгтон, казалось, погрузился глубже в кресло, будто старался уйти от физического нападения. А когда заговорил, Лод уловил в его дрожащем голосе легкое раздражение:
– Если такова будет общая воля, вы, конечно, можете рассчитывать на мою поддержку. Но если это место захочет получить Венис, трудно представить, как ей можно убедительно отказать. Здесь все решает старшинство. А вы тут уступаете Венис.
«Вот, значит, как, – с горечью подумал Лод. – Выходит, моя проделанная работа ничего не значит».
Он стоял, глядя на человека, которого считал своим другом, и впервые за все время сотрудничества его взгляд был скорее оценочным, чем теплым. Так мог смотреть незнакомец – критически, с равнодушным любопытством отмечающий первые следы раз-рушительного действия времени. Лицо с крупными правильными чертами осунулось, нос заострился, под выступающими скулами обозначились впадины. Глубоко посаженные глаза утратили ясность, в них поселилось смиренное принятие старости. Твердо, бескомпромиссно сжатые губы время от времени увлажнялись и расслабленно подрагивали. Раньше его голова, ка-залось, была предназначена для ношения судейского парика. И Лэнгтон всегда верил, что так и будет. Но несмотря на успех в профессии и на приятную преемственность – он, как и дед, стал главой «Чем-берс», – у него навсегда остался неприятный осадок от несбывшихся надежд, не до конца реализованного таланта. Как и дед, он засиделся на одном месте.
Обоим не повезло с сыновьями. Отец Хьюберта вернулся с Первой мировой войны с пораженными газом легкими и мозгом, разрушенным кошмарами, о которых он не мог говорить. У него хватило энергии, чтобы произвести на свет сына, но работать в полную силу он так и не смог и в 1925 году умер. Мэтью, единственный сын Хьюберта, такой же умный и честолюбивый, как отец, и разделявший его восторженное отношение к профессии юриста, погиб на горнолыжном курорте под снежной лавиной через два года после присвоения звания барристера. Именно после этой трагедии в глазах отца стал гаснуть, а затем и вовсе потух честолюбивый огонек.
«Но во мне он не потух, – подумал Лод. – Последние десять лет я поддерживал его, скрывал недочеты, выполнял за него скучную, рутинную работу. Можно было бы устраниться от этой ответственности, но, видит бог, он так не сделает».
Однако в глубине души Лод понимал, что это всего лишь поза. Он не сможет победить. Если настоять на конкурсе, «Чемберс» погрязнет в дрязгах, они перерастут в скандалы, и все это затянется на годы. Если же он победит с небольшим перевесом, то о какой легитимности тут говорить? Ему это еще не раз припомнят. А если отступить и не бороться, тогда следующим главой коллегии станет Венис Олдридж.
Глава третья
Никогда нельзя знать, сколько времени будет заседать жюри присяжных. Иногда, когда дело кажется предельно ясным, не требующим дальнейших дискуссий, присяжные отсутствуют несколько часов, а по путаному, сложному делу вердикт вдруг неожиданно выносится с удивительной быстротой. Адвокаты по-разному проводят это время. Можно заключать пари, за какое время присяжные вынесут вердикт. Некоторые играют в шахматы или в «скраббл»; другие идут в камеры к своим подзащитным, чтобы пережить вместе с ними эти напряженные минуты, ободрить, поддержать и, возможно, предостеречь; есть и такие, которые просматривают показания свидетелей вместе с коллегами, продумывая возможную апелляцию в случае проигрыша. Венис всегда предпочитала проводить время ожидания в одиночестве.
В молодые годы она прогуливалась по коридорам Олд-Бейли, направляясь от старой части в стиле эдвардианского барокко к более современной, затем спускалась вниз, к мраморному великолепию Большого зала, проходила под величественным куполом с тимпанами и синей мозаикой и в очередной раз любовалась статуями, выбрасывая из головы мысли о том, что она могла бы сделать лучше или сделала хуже, и тем самым подготавливала себя к выносу вердикта.
Теперь такая прогулка была для нее просто защитой от волнения. Она предпочитала проводить неизбежный перерыв в библиотеке, а ее явное стремление к уединению гарантировало, что ей никто в этом не помешает. Она машинально взяла с полки книгу и подошла к столу без намерения читать.
«Гарри, ты любил тетю?» Этот вопрос пробудил в памяти другой, такой же – когда это было? – восемьдесят четыре года назад, в марте 1912-го, когда Фредерик Генри Седдон был признан виновным в убийстве своей квартирантки мисс Элизы Барроу. «Седдон, вам нравилась мисс Барроу?» Но кто даст утвердительный ответ после того, как ограбил женщину и похоронил, как нищую? Фрог[7] был в восторге от этого судебного процесса. На этом примере он доказывал, как сильно может повлиять один вопрос на судебное решение. Фрог приводил и другие примеры: признание несостоятельности свидетеля-эксперта в деле Рауза о сгоревшем автомобиле, не сумевшего назвать коэффициент расширения меди при нагревании, или вмешательство судьи, мистера Джастиса Дарлинга, обратившегося к подсудимому с вопросом, почему мышьяк, купленный им якобы для истребления одуванчиков, был расфасован маленькими порциями. А пятнадцатилетняя Венис, сидя в маленькой комнате почти без мебели, сказала: «И это справедливость? Она восторжествовала только потому, что свидетель забыл научный факт, а судья решил вмешаться?»
Казалось, Фрог испытал при этом боль: ему необходимо было верить в справедливость, верить в правосудие. Фрог. Эдмунд Альберт Фроггет. Невероятно, но тем не менее обладатель степени бакалавра искусств, полученной заочно в некоем богом забытом университете. Именно благодаря Эдмунду Фроггету она стала юристом. Венис признавала этот факт, испытывая чувство благодарности к странному, загадочному, грустному маленькому человеку, но редко о нем вспоминала. Память о дне, когда их отношения оборвались, была такой болезненной, что смущение, страх и стыд заслоняли благодарность. Только когда прошлое без приглашения, как сегодня, вторгалось в ее мысли, Венис начинала о нем думать, и тогда ей вновь было пятнадцать, она переносилась в комнату Фрога, слушала его истории и училась криминалистике.
Они сидели по разные стороны небольшого, издававшего шипящий шум газового камина, в котором горела лишь одна секция: Фрог из-за бедности опускал в счетчик мало монет. Но у камина была горелка, на которой он делал какао – крепкое и не слишком сладкое, как любила Венис. Должно быть, она приходила сюда летом, весной и осенью, но в памяти осталась только зима – задернуты не подшитые занавески, затих школьный гул, мальчики после отбоя улеглись по кроватям. Родители, сидящие в гостиной, лучшей комнате дома, не беспокоились о ней, думая, что она делает уроки в своей комнате. В девять часов девочка спускалась вниз, чтобы пожелать родителям спокойной ночи, ответить на обычные вопросы: справилась ли она с домашним заданием и какое расписание на завтра. Но она всегда возвращалась в ту единственную комнату в доме, где была счастлива, где шипел камин, а кресло со сломанными пружинами, в котором она сидела, Фрог делал удобным, подложив ей под спину подушку. Сам Фрог сидел напротив на стуле с прямой спинкой, а рядом с ним на полу лежали шесть томов «Знаменитых английских судебных процессов».
Фрог был самым незаметным, самым эксплуатируемым учителем в «Дейнсфорде», загородной подготовительной школе отца Венис. Его пригласили как преподавателя английского и истории, но на самом деле он выполнял любую работу по указанию директора. Фрог был опрятный, деликатного сложения и небольшого роста человек, курносый, с маленькими, ясными глазами под толстыми линзами очков и рыжими волосами. Мальчишки, само собой, прозвали его Лягушкой. Если бы ему дали шанс, он был бы отличным учителем, но маленькие варвары из ребячьих джунглей пронюхали легкую жертву, и жизнь Фрога превратилась в сущий ад, состоящий из шумных бунтов разбойников и расчетливых жестоких выходок.
Если друг или знакомый Венис интересовался, как прошло ее детство – кое-кто действительно об этом спрашивал, – она отвечала быстро, всегда одними и теми же словами и тоном настолько небрежным, что это пресекало дальнейшее любопытство.