— Не двадцати лет, — сказал Гринделл, помолчав.
— Почему? Это случилось вскоре после того, как я родилась. А мне на следующей неделе исполнится двадцать.
— Нет, — вздохнул он. — Как я и сказал, все произошло на моих глазах. В Швейцарии. Пожалуй, я могу вам об этом рассказать. Дело в том, что я думал вовсе не о вашей матери, а о Карлотте — вашей мачехе.
— Как? Почему?
— А ваш отец никогда вам об этом не рассказывал? Даже не упоминал?
— Нет! Но в чем дело?
— Они встречались еще раз. Ваш отец и Джослин. В Монтрё. Примерно восемь лет назад. После того как отослали вас назад, в Штаты.
— Это я помню. Собственно, это единственное, что уцелело в моей памяти о жизни в Монтрё.
— Так вот, это случилось неделю или две недели спустя. Джослин прилетела из Парижа, чтобы взять интервью у вашего отца. Я при этом присутствовал.
— Вы? Но ведь как раз тогда… Тогда и утонула Карлотта!
— Да.
Мерри призадумалась. Несмотря на то что был полдень и августовская Венеция задыхалась от удушливого зноя, ей вдруг стало холодно. Мерри поставила чашку на столик.
— Из-за Джослин? — спросила она. — Из-за Джослин и отца?
Гринделл глубоко вздохнул, облизнул губы, посмотрел на нее и сказал:
— Не совсем. То есть не только поэтому. Мне кажется, это лишь одна из причин. Но, как оказалось, самая важная.
— Я понимаю, — сказала Мерри.
Встав из-за стола, Мерри попросила, чтобы Фредди отвез ее в «Эксельсиор». Они вышли через боковую дверь ресторанчика к маленькому причалу, возле которого на мелкой зыби плавно покачивались катера и гондолы.
Сидя на корме катера-такси, пересекающего гавань, Мерри повернулась к Гринделлу и спросила:
— Но почему? Мне это по-прежнему кажется бессмысленным. Почему она вынашивала планы мести столько лет?
— Думаю, что эту месть Джослин вынашивала всего три-четыре дня, — произнес Гринделл.
— Но… Это невозможно. Я… Я не понимаю.
— Думаю, что Джослин приехала к нему… Только имейте в виду — я строю догадки, но я в этом бизнесе уже не первый год, а подобные выходки со стороны репортеров-женщин… Словом, такое уже не раз случалось.
— Что именно? О чем вы говорите?
— Ведь ваш отец в то время был уже обручен, да? С Нони?
— Да.
— В том то и дело. Приехав брать у него интервью, Джослин попыталась его соблазнить. Он же, по всей вероятности, отверг ее. Вот она и отомстила.
Мерри промолчала. Говорить было нечего. Она только страшно сожалела о том, что двумя часами позже ей нужно начинать причесываться и одеваться, готовясь к приему, который устроил Финкель в «Ше ву».
На следующий день, пытаясь избавиться от навязчивых мыслей про отца, Джослин и Карлотту, Мерри отправилась на экскурсию по городу. Она решила не посещать главные достопримечательности Венеции, а назло путеводителю, бродила по самым заброшенным улочкам, приходящие в упадок и разрушающиеся строения которых соответствовали ее теперешнему настроению. Унылые фасады средневековых строений с замшелыми, полупогруженными в мутную зеленоватую воду фундаментами странным образом утешали и успокаивали Мерри. Эти кривые, запутанные улочки, с грязными подворотнями и растрескавшимися стенами послужили дренажными трубами, которые осушили болото ее уныния и меланхолии, унеся прочь мрачные мысли и утопив их в море.
Она пообедала в рабочей trattoria, где вино подавали в маленьких голубых с белым чашках, a prezzo fisso[33] из трех блюд обходился в шестьсот-семьсот лир — около одного доллара. Потом снова бесцельно бродила по лабиринту грязных улочек до тех пор, пока не уставала, и лишь тогда присаживалась, вынимала путеводитель и смотрела, где находится. Каталась на гондолах по узким каналам, проводя взглядом по медленно проплывающим мимо домам. Никто ей не докучал. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Словно и фестиваль и Лидо находились в тысяче миль отсюда.
Катер с глухим стуком ткнулся в pontile. Почти все пассажиры сошли. Их места заняли другие. Катер отвалил от причала. Мерри как завороженная смотрела перед собой, не замечая никого вокруг.
— Вам удалось полюбоваться на скульптуры Сансовино? — спросил мужской голос.
Мерри обернулась, но, не увидев ни одного знакомого лица, решила, что ветер донес до ее ушей обрывки чужого разговора.
— Мисс Хаусман? — настойчиво окликнул тот же голос.
Она снова оглянулась.
— Прошу прощения, — сказала она сидевшему по соседству мужчине.
Тот приветливо улыбнулся.
— Рауль Каррера, — представился он, слегка наклоняя голову. — Нас с вами познакомили во Дворце дожей.
Мерри была не слишком счастлива из-за того, что ее одиночество столь бесцеремонно нарушили, но тем не менее улыбнулась в ответ. Потом сказала:
— Нет, я еще не успела полюбоваться на них.
— Жаль, — сказал Каррера. — Впрочем, они уже давно там стоят. Постоят и еще. Так что вы успеете.
Каррера продолжал что-то рассказывать, перескакивая с одного на другое. Мерри рассеянно слушала. Она уже вспомнила, как их представили друг другу во время приема. Собственно говоря, кроме него, она там никого и не запомнила. Правда, прием, по ее мнению, не слишком удался. Пока Каррера говорил, Мерри как бы невзначай разглядывала его. Одет он был в бежевую безрукавку и бежевые же, просторного кроя брюки. На ком-нибудь другом подобный наряд мог показаться женственным, Каррере же он был явно к лицу. Ростом он, похоже, не вышел. Во всяком случае, сидя рядом с Мерри, не производил впечатления высокорослого. Крепко сбитый, жилистый, с короткой стрижкой. Волосы, выцветшие от солнца. На фоне загорелого лица ярко выделялись ослепительно белые зубы, невольно притягивающие взор к красиво очерченному рту с пухлыми губами, пересеченными по углам прямыми морщинками, которые придавали ему упрямый вид.
И тут же, едва успев разглядеть и отметить про себя все эти особенности, Мерри подумала: «А какое мне до всего этого дело, черт возьми?» Одна из главных нелепостей всей киноиндустрии заключалась в том, что почти любой мужчина, встречавшийся на ее пути, был по-своему привлекательным, а для кого-то вообще считался кумиром. Как, например, Каррера, эмигрировавший во Францию из Аргентины. Он как раз распространялся о достоинствах венецианских сценок, запечатленных па полотнах Каналетто, когда Мерри вдруг почти машинально произнесла то, о чем думала, — имея в виду вовсе не Каналетто, а самого Карреру, а с ним и Венецию, и фестиваль, и все остальное:
— А какое мне до этого дело, черт возьми?
— Прошу прощения? — встрепенулся Каррера.
— Извините, — развела руками Мерри, — но мне все это до смерти надоело. Меня просто уже воротит. Я сбежала из Лидо, сбежала от фестиваля и теперь хочу сбежать от Сансовино вместе с Каналетто, Веронезе и всеми остальными. Я все утро бродила по трущобам…
— Но почему? И почему именно по трущобам?
— Потому что здесь они такие печальные.
— Я понимаю, это очень романтично.
— Извините еще раз, но я и вправду очень устала. От всего, в том числе и от Венеции. Тем более что она столь же ирреальна и иллюзорна, как я сама.
Каррера призадумался. Посмотрел в сторону, потом снова взглянул на Мерри.
— Напротив, вы очень реальны, — сказал он. — Или вы считаете, что голь перекатная, населяющая трущобы, которыми вы так восхищаетесь, более реальна, чем вы? Нет же, как раз эти простые люди и ходят в кино, любуются на вас и живут мечтами о вас и о роскошной жизни. Благодаря только вам они и существуют. И для них именно вы воплощаете реальность. Они влачат жалкую, скучную и убогую жизнь. Вы же вселяете в них проблески надежды, света и радости. Надежду на лучшую жизнь.
— Нет, нет, — замотала головой Мерри. — Вы говорите о настоящем искусстве. Фильмы, в которых снимаюсь я, не относятся к такому искусству…
— Ничего подобного, — возразил Каррера. — Хотя это и очень печально. Они как раз и относятся. Качество — интеллектуальное или художественное качество — фильмов сейчас отошло на второй план. Главное теперь — насколько зритель в состоянии отождествить себя с героем. Если это удается, то все в порядке: зритель верит картине, а раз так, то картина хорошая.