— Это было до того, как я вышла за тебя замуж.
Его лицо искривилось в презрительной усмешке.
— Я слышал, что Сейерз практикуется на убийстве женщин. Тебе лучше держаться от него подальше.
Взглянув на Кита, Камми неожиданно вспомнила о фабрике. По-кошачьи медленно и осторожно она вынула ключ из его протянутой руки и взяла со стола счет.
— Скажи, ты знал, что есть такая компания, которая хочет выкупить фабрику?
На лице Кита застыла настороженная подозрительность.
— Откуда ты узнала об этом?
— Неважно. Ты знал и никому не говорил ни слова, потому что слух моментально разнесся бы по городу. Мне интересно, по какой причине ты держал это в секрете?
— Это касается только фабрики. Кроме того, еще ничего не решено окончательно. Было сделано предварительное предложение. Я бы выглядел идиотом, если бы разболтал прежде времени о сделке, которая может и не состояться.
Его доводы не были лишены основания, и все-таки Камми чувствовала, что он чего-то недоговаривает.
— Мне кажется, — сухо заметила она, — тебя вполне устроил бы такой поворот дела.
— А почему, собственно говоря, он не должен меня устраивать? Понятно, мы с Гордоном будем иметь не так много, как Сейерз, но я рассчитываю на приличный кусок.
И в ту же секунду Камми осенило.
— Но если мы помиримся и будем жить вместе, то я получу законное право на половину твоей доли. Такая перспектива тебя не очень-то обрадовала бы, верно?
Он торопливо шагнул ей навстречу, но тут же остановился: это движение заставило Камми попятиться к двери. Протянув ей руку, Кит сказал:
— Говорю тебе как на духу — я бы не возражал. Может быть, наши отношения наладились бы, потому что я бы больше не чувствовал себя материально зависимым от жены.
— Твои деньги растаяли бы за год, — заметила она, покачав головой. — И мы снова вернулись бы к тому, с чего начали.
— Эх, Камми, — вздохнул он и, внимательно глядя на нее, задумчиво произнес: — Неужели там, где мы начали, было так уж плохо?
Глава 6
Запах бумажной фабрики, представлявший собой смесь двух основных «ароматов»: вареной капусты и сероводорода, — вызывал у Рида в детстве какое-то странное чувство. Ему всегда казалось, что на нем лежит личная ответственность за фабрику, раз она является собственностью его семьи. Его отец, весьма практичный человек, любил подчеркнуть, что фабрика пахла для него деньгами. И он был прав — почти от всех бумажных денег, ходивших по городу, исходило это зловоние.
Рид стоял в кабинете своего отца. Набрав в легкие воздуха, он резко выдохнул с тихим пофыркиванием. Все в этой комнате было пропитано знакомым запахом: кожаное кресло отца, бумаги, хранившиеся в стенных шкафах, картины на стене, изображавшие фабрику в разные годы, и шторы на окне, возле которого Рид сейчас стоял. Он не любил этот запах, хотя, наверное, со временем мог бы к нему привыкнуть. Ко всем прочим «ароматам» этого кабинета примешивался еще и слабый душок сигарет, которые отец бросил курить пять лет назад, и кубинских сигар, которые были слабостью его деда.
Рид смотрел на комплекс фабричных зданий и чувствовал, как его охватывает волнение. Он видел и большие по размерам бумажные фабрики, но немногие из них были более производительны, чем эта. «Бумажная Компания Сейерз-Хаттон» имела свою собственную парогенераторную установку и была независима от местной коммунальной службы. На лесном складе все было продумано до мелочей: от широких, надежно охранявшихся ворот, возле которых выстроились в ряд лесовозы, ожидающие своей очереди выгрузить тяжелые бревна, до огромного передвижного крана, отправлявшего лес на обработку тесальным и стругальным машинам. Автоклавы, в которых к стружке и измельченной щепке добавлялись сильнодействующие химические реактивы, по строго определенным часам изрыгали в атмосферу пропущенный через фильтры, но, несмотря на это, зловонный дым. Громадные бумагоделательные машины равномерно гудели и грохотали, жадно глотая тягучую очищенную древесную массу, поступавшую из автоклавов и паровых котлов, высушивая и раскатывая ее в бесконечно длинные простыни коричневой оберточной бумаги. Часть рулонов забирал цех по изготовлению мешков и пакетов, а основная масса продукции грузилась на трейлеры, которые выстраивались в ожидании своей порции в одну линию, словно расцепленные серые вагоны длинного поезда.
Было время, когда почти вся бумага вывозилась по железной дороге товарным поездом, принадлежавшим фабрике. То было давным-давно, когда только что построенная фабрика и появившаяся с ней одновременно железная дорога были зависимы друг от друга.
Фабрика росла, расширялась и менялась вместе со временем. Рид знал, что так будет продолжаться и дальше, независимо от того, состоится сделка со шведами или нет. Несмотря на доводы Камми, он был твердо убежден, что передача фабрики в другие руки, сулившая значительное расширение производства, явится новой ступенью прогресса. Только к этому прогрессу ни он, ни Хаттоны уже не будут иметь никакого отношения.
«Разумеется, будет очень неприятно и в какой-то степени стыдно, если семейная традиция вот так резко оборвется», — подумал Рид. И сделать это собирались его собственные руки. Его отец и дед, а до них старый Джастин Сейерз гордились своим детищем, гордились тем, что внесли определенный вклад в развитие промышленности Юга, и тем, что благодаря их усилиям люди в Гринли стали жить лучше. А вот он, Рид, хотел по-своему распорядиться своей судьбой. Перспектива посвятить всю жизнь коричневой бумаге отнюдь не прельщала его.
До строительства бумажной фабрики окрестности Гринли, как почти и вся Северная Луизиана, были сельскохозяйственным районом. Земля в этих местах в основном принадлежала фермерам, а такие крупные поместья, как «Вечнозеленый», были наперечет. Жизнь на фермах отличалась незатейливостью и в хорошие годы — когда вовремя шли дожди, а болезни и злая мошкара обходили эти края стороной — не казалась такой уж трудной; однако когда наступало лихолетье, свести концы с концами было нелегко.
По лесам свободно бродили лоси и кабаны, люди занимались разведением молочных коров и птицы, выращивали фрукты и овощи, сами мололи муку, варили сладкую патоку, чесали хлопок и шерсть, пряли, ткали, из собственных тканей шили себе одежду. Товарной культурой являлся хлопок, в обмен на который местные жители получали порох, кожаную обувь, ружья, ножи, лекарства и кое-какую галантерею для воскресного выхода «в свет».
Редкие фермеры имели рабов. Да и те, у кого они были, не могли себе позволить держать более одной пары рук для работы в поле и еще одной пары рук — женских — чтобы помогать хозяйке дома в ее бесконечных хлопотах: стирке, готовке, уборке, шитье, консервировании продуктов. И за детьми, которые появлялись в семье не реже одного раза в два года с точностью часового механизма, нужен был глаз да глаз.
Война между штатами мало чем изменила устоявшийся уклад жизни. Единственным последствием стал хлынувший поток иммигрантов из неплодородных районов Англии и Ирландии, Шотландии и Уэльса, надеявшихся найти в «земле обетованной» обещанный им рай. Эти люди, наравне с бывшими рабами, бились из последних сил, обрабатывая землю, упрямую и неподатливую, начинать на которой всегда было нелегко, и с каждым годом все глубже увязали в экономической и духовной депрессии, выхода из которой не было видно.
С появлением бумажной фабрики многое изменилось. Фермеры бросили свои земли ради стабильной зарплаты, на которую можно было позволить себе покупать готовую одежду, автомобили, стиральные машины, рождественские игрушки. Люди стали переселяться в город, чтобы быть ближе к работе. Лес снова предъявил права на бывшие фермерские угодья, и очень скоро возделывавшиеся прежде участки так основательно заросли деревьями и кустарником, что даже старожилы с трудом узнавали их.
Земля, которую нужно было холить и лелеять, чтобы получить хоть какой-то урожай хлопка, с готовностью отдалась лесу. Активный рост деревьев, продолжавшийся здесь девять месяцев в году, привел к тому, что за невероятно короткий срок эти места превратились в один из самых богатых лесных районов страны. А за последние двадцать лет лес стал основным природным богатством Луизианы, поэтому не было ничего удивительного в том, что шведы захотели обосноваться именно в этих местах.