Тюрьма. Разборки. Со Скелетом не забалуешь. Это он, Василий — Скелет. Еще с первой ходки, малолетней, после того, чудом не до смерти забитого, деда…
В ДЭЗе. «Гайки, болты крутить умеешь? Что такое сальник, знаешь?» — «Да я это… разряд у меня…» — «Слесарем-сантехником пойдешь?» — «А чего ж…» — «Завтра с утра — в кадры. Паспорт с собой, трудовую. Послезавтра выходишь».
Кухни, ванные, туалеты — неясной чередой. Краны текут, толчки засоренные. «Хозяйка, надо бы… это… поощрить…» — «Вы бесплатно обязаны! Я ветеран труда!» Голос визгливый какой… «Пошла к херам, бабка».
С Джеком на улице. Василий на лавочке, Джек по двору трусит, кого ни попадя распугивает. Свиреп Джек, только хозяина и слушается. Да и как не слушаться — а сапогом в брюхо?
Пруд. Говно туда через трубу подается. Хоть и нелегально, а все равно говно. Да и ладно — жарко уж больно, так и так освежит. Первый раз, что ли, особенно нажрамши-то? «Не ори, мужик, какая тут рыба?»
Муть над головой. А спина — на мягком чем-то. И дед незнакомый. Жид, как пить дать. Грива зеленоватая почему-то, и борода с усами тоже. И глаза зеленые, яркие. «Это ты, — спрашивает грозно, — говно ко мне льешь?» Василий отвечает: «Да пошел ты…» Пузырей нет почему-то… Дед всматривается. «Ах, незадача! И верно, не ты… Где тебе… Да и кто ж купаться станет, коли сам же сюда и сливает? Зря, выходит, я тебя утопил-то… Эх, чего по пьяни не сотворишь… А ты, милок, что пил-то?» Василий молчит. «Да уж чую, — продолжает дед, — паленую пил. А я, знаешь, чистую предпочитаю. Что ж с тобой делать-то, с бедолагой? А вот что! — Голос деда крепнет. — И спорить не станет никто. А хоть бы и стал — в своем я праве. Чтобы Феофилакт, болотный спокон веку, этим вот говном ведал?! А вот вам! Ты, милок, ты им теперь ведать будешь. Ты с сего мига — вуташ. Знаешь, кто такой вуташ?» Василий по-прежнему молчит. Дед вздыхает: «Вуташ — это, милок, водяной из утопленников, понял? Говенным прудом только вуташу и ведать… Хотя, коль не желаешь, могу просто в утопленниках оставить. Ну? Ага-ага, так-то лучше… Передаю тебе, вуташ… как тебя?.. вуташ Василий, начало над прудом этим. Владей, ведай, ворожи. Все, сказано. Да не безобразничай тут! Ладно, пойду я. Спросят — скажешь, в припятские топи Феофилакт подался. Оно можно бы и на Сиваш, да уж больно там солоно… Да, в припятские топи… Пускай ищут… А ты, стал быть, хочешь — тут лежи, хочешь — выбирайся, все одно обратно явишься, никуда теперь не денешься. Ох-хо-хох… Да, вот что. Тут поблизости озера — так ты, значит, на Божье не ходи, худо там. Светлое с Темным — это ладно, а на Божье — ни-ни! Ну, бывай, Василий…» Тихий всплеск. Никого. Хотя вот — рыбка одноглазая юркнула. А вон леска с крючком и грузилом. Так-так.
Картинки кончились. Стеклянный Вова уже, оказывается, ушел. А Василий так никого с двадцатью четырьмя рублями и не дождался. Ладно, тоже на работу пора. Он грузно поднялся и побрел в ДЭЗ.
В коридоре столкнулся нос к носу с начальницей, как всегда уже потной и скандальной.
— Тебя где носит, колчерукий?! — с места в карьер заверещала она. — Ты во сколько приходить должен?! Что ж за беда на мою голову?! Иди, иди, на улицу вон иди, воняет от тебя, дышать нечем! Там и стой, заявки будут — я диспетчеру скажу, чтоб вызвала тебя! Да жильцам не хами, жалобы на тебя всю дорогу! Смотри, Рыбаков, еще один фортель, скажу Палвикчу — вылетишь как пробка!
И, уже скрываясь за дверью, пробурчала себе под нос:
— Надо же, как воняет…
Василий устроился на детской площадке прямо напротив ДЭЗа, через пешеходную дорожку. Сидел в той же позе, что и около дома. Сновали туда-сюда разные люди, кто по дорожке, кто в ДЭЗ и обратно. На Василия никто внимания особо не обращал, разве что площадка быстро опустела. Да еще чурка Мансур, бригадир дворников, выйдя из дверей, мазнул по нему взглядом. Этот взгляд Василий почему-то заметил.
Снова картинки. Сначала те же самые, что утром, потом новые, про его пруд. Зима. Замерз пруд, только там, где труба, полынья. Василий там и ныряет. Хорошо, что говно сливают, ощутил (не подумал) он. Схватился бы пруд весь — и что, лед ломать? Без пруда-то никак… А ежели покроется, когда он, Василий, наоборот, там будет, внизу? До весны терпеть? Или пробивать — вот хоть ключом разводным?
Так что говнослив — на пользу.
Если честно, Василий свой пруд запустил. Ничего в нем не делал, не чистил, не пугал никого. Просто ложился навзничь на дно — каждую почти ночь — и смотрел перед собой. Вернее, над собой. И окрестности пруда, которые раньше считались местом опасным, стали более оживленными, перестали люди бояться. Ходили свободно, окурки в воду кидали, бутылки пивные. Пацаны мусор какой-то забрасывали — кто дальше и у кого громче булькнет. Зимой — на санках, на ледянках с берега на лед скатывались. Раньше-то опасались — потонуло тут немало, Феофилакт дело знал… А Василию все это было как-то без разницы. Лишь бы на дне полежать, и ничего не надо.