– Вот что, Николай Гаврилович, вы свой шпалер выложите, а то он вас слишком возбуждает, как матрос институтку, – Сурганов не удержался от присловья из своей прошлой жизни. Учитель помялся, посверкал глазами, но пистолет выложил – довольно большой для него «Тульский Токарев».
– Что делать будем?
– Мы будем драться!
– С кем, со мной? Ну со мной дело нехитрое. Вас я положу как утку, но ведь потом приедет Особое Совещание, и ваши ученики… Сколько их, кстати? Трое? Пятеро? И ваши ученики, согласно Уголовному Уложению, будут принесены в жертву.
Или ладно, вам удастся сделать дырку во мне, и опять приедет Особое Совещание; там будет три скучных человека – бывший секретарь райкома, бывший начальник райотдела НКВД и бывший районный прокурор, все как один присягнувшие Древним, и ваших мальчиков принесут в жертву на главной и единственной площади села, прямо у репродуктора, через который вы слушаете сводки и по субботам танцуете под «Рио-Риту».
Вот и всё. На этом течение истории закончится.
Что хотите-то?
– Такие, как вы продали Родину, – мрачно ответил учитель Николай.
Сурганов почесал голову. Пистолет Токарева лежал на столе и мрачно смотрел на него черным глазом. Он, казалось, не хотел вмешиваться в разговор людей, потому что считал себя существом высшей, металлической породы.
– Да. Но что делать. Это хорошо нам было драться с японцами – верите ли, Николай Гаврилович, во время торпедной атаки на японскую авианосную группу я был совершенно счастлив, потому что за мной была великая страна, маршал Ворошилов и товарищ Сталин. А теперь перед нами, вернее, за нами, но перед вами – чертова сила. И что нам делать?
Он так и сказал «нам», заметив, как учитель от этого нервно дернул шеей.
– Программа у вас есть? Связь с другими товарищами?
– Я не скажу вам ничего.
– Мне не скажете, но я-то буду лежать дохлый, как корабельная крыса, а вас эти скучные люди из Особого Совещания посадят в камеру и лишат сна. И вы скажете им всё, и даже не вспомните о ваших мальчиках. Вы и потом о них не вспомните, потому что просто сойдете с ума от боли. Теперь ведь нет тюрем, у нас всё гуманно.
– Вы – предатель. А еще орденоносец.
– Речь не обо мне, речь даже не о вас. Речь об этих мальчиках.
– Мы должны отдать жизнь за Родину.
– Жизнь, а не смерть. Можно взять и утопиться в реке перед барским домом с тем же успехом.
И вдруг Сурганов увидел в глазах учителя странный блеск надежды.
– А что вы предлагаете?
– Я вам ничего не предлагаю, – Сурганов печально вздохнул. – Я вам объясняю, что торопиться нужно лишь при ловле блох и иных прытких насекомых.
Он почувствовал, что надежда в учителе крепнет. Учитель стал верить в него не как в человека, а как в вестника иной силы, что может противостоять тому повороту, что случился два года назад. «Сейчас он сделает из меня бога, а это очень нехорошо», – подумал он.
– Вот что, Николай Гаврилович, сберегите мальчиков. Вы, дорогой товарищ (учитель снова дернул головой от этого обращения), сберегите мальчиков. Вы комсомолец?
– Да, я был членом КИМ.
– Так вот, я прошу вас, надо сберечь мальчиков. И давайте договоримся, что вы мне не рассказываете лишнего, и я вам ничего не болтаю.
Наутро Сурганов стал думать, к кому бы пойти за советом, и в конце концов отправился к бывшему попу. У избы священника пахло кислым. Батюшка, очевидно, гнал самогон.
Сурганов поздоровался и ступил внутрь через высокий порог.
Там он увидел запрещенные иконы.
– Не боитесь, батюшка?
– Да что мне, добрый барин, бояться. Семь бед – один ответ. Попадья моя уж пять лет на небесах, а моя жизнь в руце Божьей. Господь всемогущий, звери в лесах, скот на полях, птицы в небесах – всякая тварь в его воле.
– Крестите?
– Не без этого.
«Это хорошо, что он не боится. Он не боится, но и не лезет на рожон, как учитель-комсомолец. С ним я споюсь, его бы я взял замполитом, – подумал Сурганов. – Ведь мы воюем, даже подняв руки. Красноармеец воюет даже в плену, вот что. Дело-то наше безнадежное, большой земли для нас нет».
Он сел за стол со священником, и грязноватые стаканы наполнились жидкостью, чем-то похожей со стороны на березовый сок.
«Хорошо, что тут есть, по крайней мере, трое мужчин, не боящихся смерти, – думал Сурганов. – Это всё потому, что мы одинокие мужчины. Одиноким всегда проще. Надо прощупать доктора, тут есть еще доктор. Но мне сказали, что у доктора жена и две дочери. Что я скажу доктору? Что я вообще хочу?.. Если бы я знал».
Он спросил бывшего священника, который на поверку оказался не бывшим, о сельском враче, и тот нахмурился.
– Да, я знаю. Две дочери, – быстро сказал бывший капитан третьего ранга, и лицо священника просветлело.
Они понимали друг друга.
– Э, добрый барин…
– Зови меня просто Владимир Владимирович. Так раньше в книгах писали, у Чехова.
– Придет он сейчас, твой доктор. Ему дома пить неловко, а у меня можно.
Доктор пришел позже, чем они думали, усталый и с пятнами крови на правом рукаве. Причем пришел он вместе с учителем.
Доктор оказался философом. Ему явно не хватало собеседников.
– Очень важно – отсутствие майората, – после третьей сказал он. – В России наследство от папы-графа делилось между всеми сыновьями, а затем – между их сыновьями. А в Европе всё наследство – майорат – переходило к старшему сыну, а младшему доставался разве что кот и сапоги.
Доктор рассказывал, что видел фотографии прежних бар, что жили в усадьбе.
– Там видна разница – на самой обычной черно-белой фотографии. Дед – работяга, привыкший к лишениям, знающий не только, что такое управлять, но работать руками и жить впроголодь. Сын – управляющий имением, понимающий, что благосостояние семьи зависит от его деятельности, но в его глазах отсутствовал страх. То есть он знал, что по миру они ни при каком раскладе не пойдут и голодать не будут. И внук – лощеный парень, кокаиновый офицерик, привыкший получать всё, что захочет, по первому требованию и совершенно не думающий о том, как работать самому. Кстати, он и спустил таким трудом заработанные дедовы деньги, он смог бы драться с красными, как не смог бы с этими саламандрами.
Учитель заметил:
– Тут много мифологии. Мы тут как-то говорили о Горьком. Горький сказал нам всё о капиталистическом вырождении в своих пьесах Во втором, максимум в третьем поколении начинаются безобразия, и Васса уже не Железнова. Я заставляю детей читать Горького. Горький не запрещен.
– Вот за это и ниспосланы нам нечистые твари, – подытожил священник.
– Почему не предположить, что они нам ниспосланы за то, что вы барскую библиотеку сожгли. Ну, не вы, а все мы, конечно, – тут же поправился Сурганов. – И за то, что пьянство наше беспробудно, а уполномоченный Мильчин берет взятки?
– Неисповедимы пути Господни, – вздохнул священник. – Да и ты, ба… Владимир Владимирович, не свят. Вот скоро будет молебен об урожае. Знаешь, что это?
– Примерно.
– Не молитва это, а жертвоприношение, – вступил доктор. – Возьмут девчонку, да и скормят зверю.
– Помогает?
– Да когда как.
– Но только ведь всё равно скормят. А ты, барин, по своему уставу, должен присутствовать. Встанешь, поклонишься, да и возблагодаришь, – заметил священник. – Да я не упрекаю: что тебе, из револьвера палить? Да и то, Мильчин тебя в расход выведет, даже в город не повезет.
– Ну, он не один, – дернулся учитель, – не один…
– Вот вас вместе и кончат.
Сурганов жалел, что не принес еды. Его собеседники оказались куда более запасливы – у доктора в бауле обнаружилась домашняя колбаса, в мешке у учителя – кулек пряников, а батюшка вытащил кусок сала величиной с полено.
Расходились за полночь.
Сурганов вышел первый, но слышал, как доктор сказал остальным: «Одно хорошо, барин нам достался не заполошный, дай Бог каждому». Кто-то ответил: «Барин он и есть барин, хоть не воняет». Кажется, это был учитель.