— Чем вы тут в одиночестве занимаетесь? — спросил Корби, садясь.
Киммель не стал отвечать. Накануне Корби продержал его до трех утра. После того разговора в полицейском участке Корби знал обо всем, что он делал, и о всех, с кем он встречался, то есть о том, что за это время он ни с кем не встречался.
— Стакхаус открыл новое бюро на Сорок четвертой улице, открыл в одиночку. Я навестил его нынче утром. Похоже, дела у него идут совсем неплохо — учитывая обстоятельства.
Киммель ждал, продолжая стоять. Он уже привык к таким вот приходам Корби, к отрывочным сведениям, которые он выдавал по капельке, как птичка — помет.
— Разоблачение Стакхауса не очень-то вам помогло, а, Киммель? Денег вы от него не добились, из-за новых врагов вам пришлось закрыть свою лавку, а Стакхаус позволяет себе открыть новое бюро под собственным именем! Нет, Киммель, признайтесь — фортуна вам изменила.
Киммелю хотелось запустить ножом Корби в зубы.
— Меня совершенно не интересует, чем занимается Стакхаус, — холодно ответил он.
— Покажите-ка нож, — сказал Корби, протянув руку.
Киммелю было противно глядеть, как Корби развалился у него на диване, противно осознавать, что, если он набросится на Корби, тот, вероятно, отразит удар. Киммель дал ему нож.
— Красавец, — произнес Корби с восхищением. — Где вы такой раздобыли?
Киммель ухмыльнулся, мрачновато, но не без удовольствия.
— В Филадельфии. Самый обычный нож.
— Но вполне годится, чтобы натворить крупных дел. Вот этим ножом вы и поработали над Хелен?
А как же, хотелось небрежно бросить Киммелю. Но он ничего не сказал, только крепко сжал толстые губы. Он стоял и ждал, что дальше, внешне невозмутимый, хотя ярость сжигала его душу, как яд, от нее даже слегка кружилась голова и немного поташнивало. Он предчувствовал, как через пару минут Корби встанет и врежет ему в лицо, врежет в живот, а если он попытается ответить, то врежет еще крепче. Киммель любил представлять, как берет Корби за горло обеими руками; ну, хотя бы одной, но уж если он вцепится, то ни за что не отпустит, пусть Корби бьет его как угодно и куда угодно. Нет, ни за что не отпустит, и, может быть, это случится уже сегодня, подумал Киммель, находя в этой надежде хоть и слабое, но утешение. А еще — так просто ударить Корби сзади ножом в шею, когда тот будет уходить. Или к тому времени сам он, как обычно, будет валяться на полу гостиной, и боль будет биться в каждой клеточке его огромного тела?
— Вам не кажется, что со Стакхаусом вышла прелюбопытная история? Как видно, на его имени это никак не сказалось.
Корби открывал и закрывал нож. Киммелю было ненавистно слышать, как его нож щелкает в руках Корби.
— Я уже говорил, что меня это не интересует!
— Когда у вас будут очки? — осведомился Корби равнодушным тоном.
Киммель оставил вопрос без ответа. Очки, что бил Корби, в общей сложности обошлись ему уже в 260 долларов.
Корби поднялся.
— Мы еще встретимся, Киммель. Может быть, завтра.
Корби вышел из гостиной.
— А нож?! — произнес Киммель, идя следом.
У дверей Корби обернулся и отдал ему нож.
— Ну что бы вы без него делали?
Глава 39
На другой день вечером Киммель сел в машину и отправился на Лонг-Айленд, в Бенедикт. Но сперва он поехал в Хобокен, в последнюю минуту заскочил на паром, а потом, в Манхаттане, еще как следует покружил по западным улицам, спустился по Парковой авеню и лишь затем повернул на восток к туннелю Мидтаун. Таким образом он попытался избавиться от приставленного Корби «хвоста», который, как он знал, будет следовать за ним от самого дома. Слежка раздражала его почти так же, как оскорбления, что Корби бросал ему в лицо. Стоило Киммелю распознать «хвост» (а это бывало часто, хотя Корби все время менял людей) по дороге ли в свою лавку или в гастрономический магазин, как он краснел от злости, корчился от стыда; но одновременно в нем подымалось чувство собственного достоинства, оно приводило его в замешательство, не давало разделаться с «хвостом» или хотя бы ощутить по отношению к нему что-нибудь помимо тихого и убийственного стремления раздавить это ничтожество двумя пальцами, окажись оно в пределах досягаемости, как он раздавил бы надоедливого москита. В вечер поездки в Бенедикт он не заметил соглядатая, однако живо его себе представил, даже после того, как убедился, что должен был стряхнуть «хвост», и это действовало ему на нервы. Настроение у Киммеля было угрюмое и тревожное.