Он услышал звук шагов, поднялся, шатаясь, на ноги, собрался бежать, но застыл на месте.
Темная фигура росла, приближаясь.
То был Киммель.
Уолтера захлестнула волна отвращения и ужаса. Он отшатнулся, но не смог заставить себя бежать, а Киммель надвигался, отводя для удара огромную правую руку.
Удар пришелся в голову, сбоку, Уолтер упал. Почувствовав под собой жесткие голени убитого, он попытался откатиться, но Киммель обрушился на него всей своей тяжестью, придавил, как черная гора.
— Кретин! — произнес Киммель. — Убийца! — и кулаком заехал ему в скулу.
Вместе с холодным воздухом Уолтер вбирал ноздрями — как нечто постороннее и непостижимое — затхлый, сладковатый запах Киммелевой лавки, Киммелевой одежды, самого Киммеля. Уолтер попытался перехватить его — тщетно, — почувствовал, как Киммель левой рукой нашаривает его горло — нашарил — вцепился. Уолтер попробовал крикнуть. Правая рука Киммеля вознеслась над ним, он почувствовал, как лезвие ножа прошило язык в разверстом рту, потом прошило щеку, услышал звук ножа, чиркнувшегося о зубы. Горячая боль спустилась от горла в грудь. Он умирал. Тонкая полоска запредельного холода ожгла лоб: нож. В ушах стоял рев неумолчного грома: голосили смерть и Киммель. Киммель повторял — убийца, кретин, бестолочь, повторял, повторял, и слова эти превратились в непомерную тяжесть придавившей его горы, и он смирился. И вот он уже взлетел, как птица, и увидел голубое оконце, как тогда, с Элли, а в оконце — сияние и солнечный свет, но оконце маленькое и такое далекое, не долететь, не упорхнуть. И Клара, склонив головку, улыбнулась ему ускользающей, нежной, влюбленной улыбкой, как улыбалась в первые дни их знакомства. Я люблю тебя, Клара, сказал кто-то его голосом. И боль отпустила, разом, словно вся боль, что есть в мире, ушла в решето, ничего не осталось, только пустота и долгожданная легкость.
Киммель поднялся, оглядываясь, неуклюже складывая липкий от крови нож, пытаясь хоть что-нибудь уразуметь сквозь хрип собственного судорожного дыхания. Он подался в ту сторону, где тьма была всего гуще. Он не знал, куда идет, он только хотел укрыться во мраке. Он чувствовал огромную усталость и удовлетворение; точно так же, вспомнилось ему, он чувствовал себя, разделавшись с Хелен. Он тщательно отрегулировал дыхание, продолжая вслушиваться, хотя к этому времени уже уверился в том, что поблизости никого нет.
Два трупа! Киммель едва не рассмеялся — это было почти забавно! Пусть-ка поломают над этим голову!
Стакхаус, во всяком случае, ликвидирован! Враг номер один! Теперь очередь Корби. Киммель ощутил прилив злобы и подумал: окажись тут Корби, он бы и его сегодня прикончил.
Перед Киммелем замаячили освещенные окна какого-то высокого здания.
— Киммель?
Киммель обернулся и увидел футах в десяти силуэт человека, различил тусклый блеск наставленного на него револьвера. Мужчина приблизился. Киммель стоял как вкопанный. Он впервые видел этого человека, но догадался, что это кто-то из людей Корби, и чувство полного своего бессилия уже овладело им. За считанные секунды, пока подходил полицейский, он понял, что и пальцем не пошевелит — и не потому, что страшится пули или смерти, а из-за того, что въелось куда глубже, памятно с раннего детства. Из-за ужаса перед безликой силой, перед мощью крепко спаянной банды, из-за ужаса перед властью. В одну секунду Киммель остро осознал это, он тысячу раз сознавал это в прошлом и сейчас внушал себе, что должен действовать, несмотря на гипноз ужаса, однако он и теперь был бессилен точно так же, как много раз раньше. Его руки поднялись сами собой, и это было Киммелю всего отвратительней, но, когда мужчина подошел к нему вплотную и кистью, в которой держал револьвер, дал знак повернуться и идти, Киммель повернулся, словно так было нужно, и без малейшего страха за собственную персону — пошел. Он думал: теперь мне крышка и я умру, но смерти он как раз ничуть не боялся, она была не в счет. Ему только было невыносимо стыдно — физически — находиться в такой близости к плюгавому мужику, который идет рядом, стыдно, что их вообще что-то связывает.