— Не стану я вас арестовывать, Стакхаус, — окрысился Корби. — Это даст вам слишком много преимуществ. Вы такого не заслуживаете.
Корби стоял неподвижно и держал Уолтера на прицеле. Уолтер еще раз внимательно изучил его жесткое небольшое лицо, холодные светло-голубые глаза и спросил себя: а что, если Корби и в самом деле считает его убийцей? Считает, решил Уолтер, по той простой причине, что в душе у Корби не осталось и малейшего уголка, где могло бы гнездиться сомнение в его вине, и эту уверенность не поколебать, какой бы новый факт ни подвернулся в доказательство его невиновности. Уолтер взглянул на Киммеля: тот смотрел на него совершенно пустыми измученными глазами. Уолтеру неожиданно пришло в голову, что Корби довел Киммеля до безумия. Они оба спятили, и Корби и Киммель, каждый на свой лад. И этот молодой придурок на стуле!
— Либо я арестован, либо ухожу, — произнес Уолтер, повернулся и направился к двери.
Корби прыжком перегородил ему дорогу, наставив револьвер.
— Назад, — приказал он, придвинувшись к Уолтеру. На его костистом веснушчатом лбу выступили бисеринки пота, на челюсти, куда пришелся удар, розовело пятно. — Да и куда вам, собственно, идти? Что, по-вашему, ждет вас там, за дверями? Свобода? Да кто станет разговаривать с вами? Кто вам теперь друг?
Уолтер не отступил. Он посмотрел в лицо Корби, напряженное и застывшее, как у безумца, и вспомнил Клару.
— Что вы намерены теперь делать? Угрожать револьвером, чтобы вырвать у меня признание? Я не сознаюсь, даже если вы меня пристрелите.
Неестественное спокойствие, которое приходило к нему всякий раз, как Клара начинала бушевать, пришло и теперь; пистолет внушал ему не больше страха, чем если бы был игрушечным.
— Давайте, стреляйте, — предложил Уолтер. — Заработаете на этом медаль. А уж повышение — это точно.
Корби отер губы тыльной стороной руки.
— Ступайте туда, к Киммелю.
Уолтер повернулся вполоборота, но не сдвинулся с места. Корби приблизился к Киммелю, продолжая держать Уолтера на прицеле. Уолтер подумал: отсюда нельзя выбраться, потому что Корби — сумасшедший с револьвером.
Свободной рукой Корби потер челюсть.
— Расскажите, Стакхаус, что вы почувствовали, когда утром раскрыли газеты?
Уолтер оставил вопрос без ответа.
— А вот Тони, — Корби махнул револьвером в его сторону, — Тони газеты просветили. Он пришел к выводу, что Киммель вполне мог и убить жену, так же, как вы убили свою.
— Просветился, начитавшись газет? — рассмеялся Уолтер.
— Да, — ответил Корби. — Киммель думал, что это он вас разоблачает, но другим концом палка ударила по нему самому. Он продемонстрировал Тони, как все могло произойти. Тони — парнишка смышленый, охотно нам помогает, — самодовольно заметил Корби, неспешно направившись к Тони, который весь сжался от страха.
Уолтер засмеялся громче. Откинувшись назад, он разразился хохотом, и тот обрушился на него, отраженный стенами. Он поглядел на Тони, сидящего все с той же миной испуганного придурка, затем на Киммеля, на лице которого все явственнее проступала обида, словно он воспринимал этот смех как личное оскорбление. Теперь Уолтеру казалось, что он псих не хуже любого из них, и безумные раскаты собственного смеха заставляли его вновь заходиться от хохота. Ноги подгибались под ним, и все же частью сознания, остававшейся совершенно спокойной, он понимал, что смех идет исключительно от нервов и усталости и что он выставляет себя идиотом и бестолочью. Корби олицетворяет закон ничуть не больше, чем Киммель или Тони, подумал Уолтер, тогда как он правовед, но он перед ними бессилен. Тот беспристрастный судья, которого рисовал себе Уолтер, — невозмутимый седовласый мудрец в черной мантии, готовый выслушать его, выслушать до конца и признать невиновным, — такой судья существует только в его воображении. Никто никогда не выслушает его, ему не пробиться сквозь полчища всяких корби, и никто не поверит в то, что было на самом деле — или чего на самом деле не было.
— Над чем вы смеетесь, кретин несчастный? — произнес Киммель, медленно подымаясь со стула.
Дряблое лицо Киммеля на глазах твердело от гнева. Смех Уолтера иссяк. Он увидел уязвленную правоту, несокрушимую обиду — то же самое, что он видел в тот день, когда явился к Киммелю сказать о своей невиновности. Неожиданно Киммель начал внушать ему страх.
— Полюбуйтесь, что вы натворили, а еще смеетесь! — произнес Киммель все так же гнусаво. Руки у него дрожали, пальцы, словно играя, касались друг друга подушечками с какой-то неожиданной детской грацией. Однако зрачки за красноватым ободком век впивались в Уолтера с возмущением и ненавистью.