Уолтер бросил взгляд на Корби. Тот наблюдал за Киммелем с довольным видом, словно Киммель — его слон и делает все положенные трюки. Такое сравнение пришло Уолтеру в голову, и в эту минуту он понял, что цель Корби — распалить в Киммеле как можно больше ненависти к нему, Уолтеру, а если получится, то и заставить Киммеля на него напасть. У Киммеля на лице была написана маниакальная вера в собственную невиновность, в то, что судьба несправедливо с ним обошлась. Уолтеру вдруг сделалось стыдно, будто он и вправду завлек невинного человека в западню, из которой нет никакой надежды вырваться. Уолтеру захотелось уйти, сказать в свое оправдание несколько слов, которых не существует в природе, выбраться из этой комнаты и бежать сломя голову.
Киммель шагнул к нему. Казалось, что его огромное тело накренилось и вновь обрело равновесие, хотя он продолжал держаться за спинку стула.
— Кретин! — крикнул он Уолтеру. — Убийца!
Уолтер посмотрел на Корби и заметил, что тот улыбается.
— Теперь можете уходить, — сказал Корби Уолтеру. — И лучше поскорее.
Какое-то мгновение Уолтер постоял в нерешительности, затем повернулся и, раздавленный стыдом и собственной трусостью, пошел к двери. Засов подался не сразу, ему пришлось повозиться с защелкой, закреплявшей засов снизу; он лихорадочно дергал защелку, его прошиб пот — ему все казалось, что Корби целится ему в спину или что Киммель подкрадывается сзади. Наконец засов открылся, и Уолтер распахнул дверь, дернув за шаровидную ручку.
— Убийца! — проревел Киммель ему вслед.
Одолев ступеньки, Уолтер выбежал в главный холл. У него дрожали колени. Он спустился по наружной лестнице и немного постоял, вцепившись в холодный чугунный шар, которым кончались перила. Его мучило ощущение, будто он задыхается, будто тело его сковал паралич. Это напоминало дурной сон, ощущение полнейшей беспомощности при развязке в таком сне. Там, в подвале, царило безумие, а он над ним посмеялся. Он вспомнил, с каким выражением Киммель слушал этот смех, ужаснулся, оттолкнулся от перил и пошел восвояси.
Глава 36
— Мои слова, похоже, никак до тебя не доходят, — сказала Элли. — Если бы ты ее убил, это я еще как-то могла бы понять, может быть, даже простить. Понять такое я способна. Но чего я не могу простить, так это ложь.
Они сидели на переднем сиденье в ее машине. Уолтер посмотрел ей в глаза. Твердый взгляд. Спокойный и ясный, почти такой же, какой он много раз видел раньше, почти такой же, каким она всегда на него глядела. Однако — почти.
— Ты сказала, что не поверила россказням Киммеля, — заметил Уолтер.
— Разумеется, я не верю, будто ты приходил к нему обсуждать убийство. Но ты сам признался, что приходил.
— Всего два раза, — уточнил Уолтер. — Если бы только ты могла осознать, Элли, что это — цепочка обстоятельств, случайностей. Что все это могло бы произойти, а я бы тем не менее остался невиновным…
Он ожидал: сейчас она начнет уверять, что считает его неповинным в убийстве. Но она ничего не сказала и только продолжала неподвижно сидеть, не сводя с него настороженного взгляда.
— Не может быть, чтобы ты считала меня убийцей, Элли! — вырвалось у него.
— Я бы предпочла промолчать.
— На этот вопрос ты должна ответить!
— Позволь мне хотя бы самой решать, — возразила она. — Я бы предпочла промолчать.
Уолтер еще подивился, как невозмутимо звучал в трубке ее голос, — он позвонил ей утром, — с какой готовностью она согласилась с ним встретиться. Теперь он понял, что вчера, прочитав газеты, она сразу определила свое отношение и линию поведения.
— Я пытаюсь сказать, что, вероятно, могла бы примириться со всем этим, если б ты только не врал. Мне это не нравится, и сам ты мне больше не нравишься.
В руках у нее был кожаный футляр для ключей, она все время оглаживала его большим пальцем, словно ей не терпелось уйти.
— Едва ли тебя это сильно расстроит. Ты и так не строил в отношении нас никаких планов, а брачных — и подавно.
Уолтер вдруг подумал: и эту последнюю ночь она тоже ставит мне в строку, последнюю ночь в ее квартире. Ту самую ночь, когда он собирался рассказать ей о том, что Киммель выступит в газетах с разоблачением. Теперь Уолтер спрашивал самого себя: не для того ли он в ту ночь не сказал ей и занялся с нею любовью, чтобы сейчас она повела себя именно так и он ее потерял? Он понимал, что до сих пор даже для себя не решил, жениться ему на ней или нет. В то же время он с щемящей грустью вспомнил душевный подъем, испытанный им после их первой ночи, когда его, вопреки всем препятствиям, охватила уверенность, что в конце концов они будут вместе, потому что любят друг друга. Он вспомнил, как верил, что любит ее, — в ту ночь, когда не мог с нею встретиться и звонил из «Трех братьев». Он вспомнил, как гордился ею за то, что она почти полностью отвечает его заветному идеалу — такая верная, умная, добрая и, в отличие от Клары, просто-напросто здоровая. Теперь ему казалось, что он неправильно разыграл все свои карты и, что еще хуже, сделал это сознательно. Или что во всем этом сказалась и все себе подчинила злая, разрушительная воля Клары, пережившая даже ее смерть.