– Да, от меня ты детей не дождешься.
– Ну сколько можно! – Лицо его болезненно скривилось. – Ты же знаешь, не из-за этого! Как тебе не стыдно!
– Стыдно. Стыдно. Но при всем моем желании и твоей любви к детям…
– Да замолчи ты! – закричал он на нее. – Причем здесь дети?! Чушь какая! Я же тебе объясняю!..
Он вдруг перестал кричать, и в наступившей тишине загудел закипавший чайник. Она встала ногами на табуретку и принялась поправлять шторы; они пребывали в полном порядке, плотно прилегая друг к другу, и все петельки были на крючках.
– Мне тут недавно сон приснился. Очень занятный, – говорила она, стоя на табуретке, а он сидел, опустив голову, и большими пальцами массировал себе виски.
– Сон, говорю, приснился, – продолжала она. – Как будто ты заболел и тебя на целых полгода упекли в больницу. А я, значит, подкупила медсестер и раз в неделю приходила к тебе ночью. С тобой в палате лежали еще двое каких-то мужчин. Один из них никак не мог заснуть, все ворочался с боку на бок, кашлял, пил воду из стакана. А я, как дурочка, сидела в коридоре и ждала, когда он наконец затихнет…
Он молчал, растирая себе виски, а она слезла с табуретки, выключила газ под кипящим чайником, потянулась к мойке с чашками, но вдруг резко обернулась, подсела к столу. Она взяла его за подбородок, подняла его голову, заглянула ему в лицо.
– И ведь всё как наяву, – заговорила она. – До мельчайших подробностей. До сих пор помню!.. Потрескавшуюся краску на стене между двумя окнами. Ядовитый такой цвет… Помню, сбоку от двери, слева… да, слева от входа в палату – плакат о вреде курения… Помню, как каждые пять минут вскакивала, подходила к двери, прижималась к ней, стараясь не дышать, и тогда слышала, как крутится на постели и скрипит пружинами тот проклятый мужик, который никак не хотел заснуть… Всё помню!
– А дальше… Дальше помнишь?
– Бэстолочь! Да ну тебя!
– Еще раз, пожалуйста.
– Что еще раз?
– Еще раз бестолочью назови.
– Бестолочь ты, – сказала она.
– Нет, не так.
– Ну бэ-э-столочь!.. Доволен?
– Спасибо, Галкин!
Достав из пачки вторую сигарету, он принялся разминать ее между пальцами, а она поднялась, подошла к плите и стала заваривать чай.
– Зря благодаришь, – сказала она, насыпая заварку в фарфоровый чайник. – Я вот возьму сейчас и выставлю тебя. Убирайся к своей жене. Пусть она называет тебя «бэстолочью». Пусть рожает детей. Заваривает тебе чай. Беседует с тобой по ночам на кухне… Она добрая и всё понимает. А я не хочу понимать!
Впрочем, всё это она произнесла беззлобно, безразличным тоном и не оборачиваясь.
– Никогда ты этого не сделаешь. – Он устало вздохнул.
– Это почему же?
– Потому что любишь меня, между прочим.
– Ну и что?
– Потому что я не могу без тебя.
– А мне-то какое дело!
– Потому что я от тебя все равно никуда не денусь. Даже если ты меня сейчас выгонишь. И ты это прекрасно знаешь.
Она поставила заварочный чайник на столик рядом с плитой, накрыв чайник полотенцем.
– Нет, Галкин, я не могу ее бросить, – сказал он немного погодя. – И не из-за Сашки. Понимаешь… я люблю ее. По-своему. Как бы тебе это объяснить?.. У нее ведь никого нет. Она совершенно одинока!
– Это она-то совершенно одинока?! Ах, несчастная страдалица! А ребенок? А родители? Да пошел ты! Ей двадцать четыре года в конце концов, а не тридцать пять, как мне!
– Не надо, Галкин. Ты же прекрасно знаешь: Сашка еще маленькая. Она не помощь, а обуза… А родители у нее… Сама знаешь, какие у нее с ними отношения!
– Как же! Хуже не придумаешь! То-то ее мамаша, когда их любимая дочурка у тебя на шее повисла, а потом «залетела», даже увидеться с тобой не пожелала, а прямиком к тебе на работу. До сих пор ходишь на службе оплеванным! Но своего добилась! Сразу просекла, что с бестолочью связалась, с христосиком, слюнтяем! – Это говорилось уже в полный голос, с болью и с яростью. – Господи, как я иногда тебя презираю! Разве ты мужчина?! Ты… Знаешь, кто ты..?
– Бэстолочь, – радостно произнес он и покорно вздохнул.
Ярость в ней тут же иссякла. Она поспешно отвернулась, чтобы не улыбнуться.
– Не надо, Галкин, – осторожно попросил он. – Ну сколько можно! Она-то здесь при чем? Она ведь мать свою за это до сих пор простить не может. А отца боится!
– А я, что, по-твоему, не одинока? Ведь у меня ни детей, ни родителей. У меня-то действительно никого нет на белом свете!