Произрастания интересовали тов. Сталина в качестве переустройства мыслящего тростника в немыслящий. Птичники, как и промыслы, охоты, не вызывали у него стремленья к переделке естества.
Садки фазаньи стояли средь кустов сирени, надежно-недоступные куницам и хорькам, лисицам и шакалам, чего не скажешь об этой двухэтажной даче.
Кавказских фазанов любил тов. Сталин не так, как он любил великороссов. Иначе. Любовь к народу требовала избавления от кулаков, вредителей, троцкистов, уклонистов, чеченцев и таврических татар, всепроникающих космополитов. А вот фазаны… Они были милы своей бездумностью и бездуховностью. И внешне хороши. Застенчивые курочки с прелестными огузками, и это же у них грудь широка, а не у осетинов. А петухи? Какая мускулистость ног и жаркий огнь бойцов в глазах. О, дайте ключевой воды, насыпьте-ка в кормушки гречку, разнотравье, нарубленное сечкой. И не жалейте конопли, она так возбуждает петухов.
Непостижимо-точно угадывал тов. Сталин гурманистых фазанов. И, угадав, давал стряпухе гастрономические указания. Лепешке из яиц необходимы, конечно ж, яйца. Э-э, разбить, конечно же, разбить. Но вот и главное звено: варить-то надо в кипящем молоке. Иль, скажем, фарш. Возьмите-ка сырое говяжье сердце – и обварите… Нет, не ошпарьте, а так, легонько, аккуратно обварите.
Кощунством было б ограничиться кулинарией по-фазаньи, враждебно умолчав о свойствах емкой памяти тов. Сталина – и музыкальной, и художнической. Когда он птичник навещал, похаживал в кустах сирени, заботился о пропитании пернатых, в душе его тихонько возникали перезвоны, чистые и легкие, грузинские и, вроде бы, пасхальные. И возникала Алазанская долина, камыши и легкий тальник, шиповник, ежевика, взлетало с заполошным шумом множество фазанов: пугал их бег коней; хороших лошадей держали Челокаевы, князья, в своем именьи.
Там, в духмяном разнотравье речной долины, в нестрашном шуме крыльев испуганных фазанов, остался Джугашвили; а в дом, на дачу вернулся товарищ Сталин. На письменном столе, в картонке толстой, черной, стояли на попа два темно-синих тома «Капитала», как памятник, давным-давно не посещаемый. Посредине, в светлом круге зажженной лампы, – канцелярский ширпотреб – его уж дожидались материалы: лубянские, все с грифом «сов. секретно».
Тов. Сталину хотелось пролистать заметы резидента. Парижского. Он несколько известен вам как Аллигатор. Конкретно те сообщения, что освещали скандалы с «Протоколами» и Бурцевым. Тов. Сталин, собственно, предпринимал не слишком тонкие разведки на подступах к глобальному решенью еврейского вопроса. Пора, пора генералиссимусу действовать генерально. Да и остаться навсегда любезным русскому народу.
А Бурцев… Что ж Бурцев… О, неизменный враг и большевизма, и особенно «чекизма». Однако он, тов. Сталин, не держит зла на Бурцева. Имеет он, тов. Сталин, в душе оттенок благодушия. И даже благосклонности. Что так? А-а, корень Туруханский: там Джугашвили убедился – ничего, ну, ничегошеньки не слышал Бурцев о тоненькой веревочке, которая вилась из Департамента. И позже, в тюрьмах, не расспрашивал о нем, тов. Сталине, ни одного из бывших департаментских. А вот об Ильиче, о том, что наш Ильич – шпион германский, об этом старичок кричал погромче всех. Хэ, попортил кровушки вождю всемирного пролетариата. Тот обосрался и убежал в Разлив. Да ведь и то заметить нужно, что это ж Бурцев подсказал ему, тов. Сталину, весьма удачное соображенье: все «заграничники», все, кто вернулся с Ильичом из эмиграции, были немецкими шпионами, в чем и признавались двадцать лет спустя и на Лубянке, и в судебном зале.
Однако благодушие, однако благосклонность исчезали, едва тов. Сталин приступал к «еврейскому вопросу». Напрасно Бурцев исследует происхожденье «Протоколов». Зачем наводит тень он на плетень? В происхождении ли дело? Нет. В происхождении ли суть? Нет. Дело, товарищи, суть, товарищи, в философии и практике извергов рода человеческого. Дело, товарищи, суть, товарищи, в беспачпортных бродягах, стремящихся поработить наш великий народ. Пора партии Ленина-Сталина положить этому конец. И партия Ленина-Сталина положит этому конец со всем своим революционным размахом.
Но прежде надо бы поужинать. С жарки’м фазаньим он управлялся ловко и красиво. Но автор ваш не сразу угадал, откуда это тянет чем-то кислым.
Возник усмешливый повтор: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Так мы когда-то в школе запоминали цвета спектра. «Фазан» и совмещался с «фиолетовым». Сейчас, как будто бы вослед, из этого возник и цвет, и запах пороха «Фазан». Ага, вот, вот: «Фазан», бездымный порох, пахнул кислым и в долине Алазанской, и в магазинчике «Охотник», что близ Лубянки, на Мясницкой. А рядом – переулок – Златоустенский. Там, в доме три дробь пять, селили ромбовых чекистов. Они всем златоустам запечатали уста. Тов. Сталин речистых не любил. К тому ж, как вам известно, болтун находка для шпиона. Особенно застольный. И потому нас с детских лет учили: «Когда я ем, я глух и нем».
Он так и ел жаркое из фазана. Поцокал языком в дурных зубах, взял трубку, но закуривать помедлил, и мундштуком, весьма изгрызанным, приподнял мягкую обложку папки с грифом «Сов. секретно». Увидел справку о парижском резиденте. И усмехнулся: «Пожалуй, надо дать нам орден Третьяковке».
В иронии тов. Сталина был отзвук справки; по-канцелярски, «объективки». Там сразу, вне хронологии и почему-то в скобках сообщалось, что резидент в Париже, означенный не кличкой, нет, псевдонимом Аллигатор, когда-то заседал в совете Третьяковской галереи.
Я вас спрошу: а почему бы нет? Ведь он же Третьяков. Да-с, Сергей он Николаич Третьяков. Родился в восемьсот восемьдесят втором. Сказать вам откровенно, не в семействе аллигаторов, в семье акул капитализма. Москвич. Физмат закончил, да и пошел рулить в каких-то там союзах торговли и промышленности. Кадетом стал, был избран в городскую думу, в жены взял Наталью Мамонтову. Весной Семнадцатого утратили мы государя, но Третьяков остался при своих. Его востребовал Керенский. Но, оказалось, временно. Октябрь перенес его из Зимнего по Троицкому мосту в крепость. Потом в тюрьму на Выборгской. (Заметьте, дорожки нашего В.Л.; они и познакомились-то за решетками.)
В девятьсот двадцатом Париж увидел Третьякова. Собратия по классу были ему рады. Избрали, в частности, главою Комитета помощи голодающим России. Жаль, временного комитета, а не постоянного. А впрочем, постоянством мы никогда ни в чем не отличались, исключая глупость. Эмиграция со временем сопрела. Сергей же Николаич запил до положенья риз. И обеднел до степени церковной мыши. Страдая, мыслил. И громко заключил, что эмиграция есть гроб повапленный.