— Жених! — воскликнул генерал, перебрасывая свое железное тело из угла в угол в кресле, похожем на трон. — Невеста! Бестужев и дочь моя Матильда любят друг друга! Ха-ха-ха!
Бестужев стоял посреди кабинета в немом оцепенении. Этого он не ожидал.
Генерал еще долго продолжал всхлипывать приговаривая:
— Жених! Ха-ха-ха! C’est bon pour le dragon [17]. Xa-xa-xa!
Причина отказа осталась невыясненной. Не спрашивать же было о ней у человека, которому пропозиция Бестужева показалась такой уморительной! Александр Александрович был взбешен оборотом дела и хотел тотчас же представить генералу рапорт с просьбой об увольнении. Но удержался, опасаясь, что это еще больше рассмешит Бетанкура. Думал сказаться больным — глупо. Перестал было показываться в доме генерала по вечерам — генеральша вызывала его записками. Матильда была бледнее обычного, почти не вставала из-за арфы, а в остальном обращение ее с Бестужевым было таким же, как и до происшествия. И удивительное дело: Бестужев смотрел теперь на ее низкий лоб и тонкие пальцы, червяками скользившие по струнам арфы, и не испытывал решительно ничего похожего на недавнее волнение страсти. Любовь была убита смехом.
Прасковья Михайловна Бестужева. Литография.
Дворцовый мост и набережная Васильевского острова в 1806 году. С акварели того времени.
Вид Казанского собора. 1821 год.
Бестужев часто посещал заседания Вольного общества любителей российской словесности, в члены которого был избран еще в 1820 году. С прошлого года в состав общества входил и брат Николай Александрович, занимательно описавший в «Записках о Голландии» одно из своих морских путешествий. На заседаниях братья встречались как старые друзья и единомышленники. Председателем общества был полковник Ф. Н. Глинка, адъютант генерал-губернатора Милорадовича, маленький, щуплый, с большой головой, на слабых и тонких ногах. Это тот самый Глинка, который два года назад, прочитав пушкинского «Руслана», не убоялся в послании к опальному поэту прокричать на весь свет об его гениальности. Признавать Пушкина гением за эти два года привыкли многие, но Глинка был первым, кто открыто сделал это в печати. Маленького полковника в случаях его отсутствия замещал на председательском кресле Греч. Почетным членом общества считался ученый хромец Николай Тургенев. Что касается Бестужева, он исполнял обязанности цензора поэзии и библиографии.
В мае на заседании общества Бестужев познакомился, наконец, с Рылеевым. В литературных кругах много говорили о постоянно появлявшихся в различных журналах исторических «Думах» Рылеева. Это были разнообразные картинки русского прошлого, написанные с подъемом и силой. Характеры героев были возвышенны и исполнены гражданских и личных добродетелей, пороки злодеев беспощадно казнились. Автор пробивал «новую тропу в русском стихотворстве, избрав целью возбуждать доблести сограждан подвигами предков». Так думал Бестужев, читая рылеевские «Думы», но и Греч находил их «умными, благородными и живыми», а Булгарин превозносил до небес «народность и благородные чувствования», в них заключенные. Рылеев задумчиво принимал горячие похвалы.
По чрезвычайной своей скромности и несветскости Рылеев с первого взгляда казался вовсе обыденным человеком. Но стоило поговорить с ним немного, чтобы увидеть, что это не так. Небольшой ростом, с быстрыми глазами, из которых глядела мысль, с волосами черными и чуть завитыми природой, он, разговаривая, вдруг становился выше, ярче, словно раздавалось в стороны его хрупкое тело, и дух светлел в лице. Говоря о литературе, он походил на прозрачную гипсовую вазу, снаружи которой нет никаких украшений, но, как только запылает в ней огонь, прекрасные изображения, изваянные внутри хитрой рукой художника, вдруг обнаруживаются сами собой. Бестужев любовался этим человеком.
С заседания они пошли вместе. Солнце уже закатилось, но Нева и ее низкие берега еще пламенели в дрожащем блеске зарева, и город казался ушедшим в мечтательный сон, полный воспоминаний и надежд. На всем лежал в этот вечерний час отпечаток возвышенной печали.
Они долго ходили по Васильевской набережной, доказывая друг другу, что нет и не может быть благоденствия в стране, где из шестидесяти миллионов народа невозможно набрать восьми дельных и честных министров.
— Пока первым министром в России состоит Николай-чудотворец, правительство может спать, пуская слюни пузырями.
Сказав это, Бестужев рассмеялся.
— Вы все шутите, — тихо выговорил Рылеев, — а я серьезно спрашиваю: что делать?
Греч праздновал десятилетие «Сына отечества». Гостей было много, больше сотни, и половина состояла из литераторов. Сын Греча Алексей, служивший в министерстве иностранных дел, чтобы не заниматься никакими делами, встречал гостей. Дочь Софья Николаевна, молоденькая и хорошенькая, приседала с таким видом, как будто в груди у нее—. хрустальный сосуд, который при всяком резком движении может разбиться. Сам Греч, в вицмундире, при орденах, прямой как палка, ходил между группами гостей, прислушиваясь к разговорам, и гулко чмыхал носом, прежде чем сказать что-нибудь острое. Греч был доволен тем, что еще в начале года разделался с опасным Воейковым и праздновал юбилей своего «Сына» без компаньонов. Черная венгерка Булгарина сновала по зале, и грубый, прерывистый голос ее хозяина слышался в разных углах. Булгарин недавно добился разрешения издавать журнал и уже выпускал в свет тощие книжечки «Северного архива» с историческими и статистическими статьями и описаниями путешествий. У Греча он залучал к себе сотрудников.
Слуги зажигали свечи в канделябрах, гости рассаживались вокруг стола, развернутого огромным «покоем», вилки звенели, пробки хлопали, тосты лились широкой рекой восхвалений. После обеда Рылеев долго разговаривал с Николаем Тургеневым. Греч подошел к Бестужеву.
— Как ты думаешь, любезный Александр, о чем могут толковать геттингенский аристократ и бедный российский цвибель через пять минут после того, как они познакомились?
— Какой цвибель? — не понял Бестужев.
Греч расхохотался.
— Я так зову этого маленького кадета, который даже и по-французски говорить не умеет. Однако талантлив, да и хребтом умеет брать, а ты просто талантлив, любезный Саша…
— Jeder ist seines Glückes Schmidt[18], — отвечал Бестужев весело.
— А все-таки я уверен, что они толкуют о новом журнале, — вдруг рассердился Греч, — вот и вертись. Булгарин вылез в люди. Теперь эти два дурня… И верно: только журнал даст то, к чему, может быть, не надобно особенно стремиться, но на пути к чему не следует делать и промахов.
Греч отошел. «Журнал дает деньги и популярность, — подумал Бестужев, — но не только это, Николай Иваныч!»
В последнее время Рылеев и Бестужев часто вместе хаживали по вечерам с заседаний Вольного общества. Постоянной темой их дружеских бесед был вопрос о том, как можно направить к высшей, практической цели знания, труд и способности людей, им подобных. В России, где правительство использует все административные достижения европейских государств, чтобы управлять своим собственным на чисто азиатский лад, вопрос этот был мудреной задачей.
После разговора с Гречем Бестужеву показалось, что он решил эту задачу для себя и Рылеева. Они, по обычаю, вышли от Греча вместе.
— Слушайте, Рылеев, — спросил Бестужев, — о чем вы так долго говорили с Николаем Иванычем Тургеневым?
— Он рассказывал мне о записке, которую подал адмиралу Мордвинову. В записке Тургенев доказывает, что только гласность судопроизводства, отделение части судной от правительственной, устройство судов с адвокатами и стряпчими — только одно это может спасти Россию от чиновничьего произвола. Он прав, но и я прав, когда думаю, что Мордвинов не дочитает записки до конца. Удивительное дело: мы не страшимся умирать на полях битв, но слово боимся сказать в пользу справедливости.