В сентябре 1727 года член кружка Маврина, работник Военной коллегии Егор Пашков, оставшийся на свободе, писал княгине Волконской о том, что он пытается «достать» Маврина и И. Веселовского из ссылки, но из-за противодействия «бессовестной клеотуры (то есть креатуры) Аеволъдовой» из этого ничего пока не получается. Пашков просил Асечку вести себя пока тихо и ничем своей оппозиции режиму не выказывать. Такие же советы месяцем позже давал сестре из Копенгагена брат Алексей, сетовавший на преждевременную и неожиданную смерть Рабутина и предполагавший, что «вы с друзьями нашими и без посторонней помощи по отлучении известного варвара (Меншикова. — С. С.) всякой сами себе вспомочь можете».
В ноябре Алексей Петрович снова строит планы относительно помощи отцу и сестре и сообщает княгине Аграфене, что «посол цесарский граф Вратислав в пользу всех вас от двора своего накрепко инструктирован, токмо оная помощь медленна будет, ибо он ко двору нашему прежде не может прибыть, как после Пасхи». По всей видимости, Алексей Петрович имел возможность сноситься напрямую с Веной. Кстати, Алексей Петрович всё-таки небезосновательно демонстрировал попытки облегчить участь родственников и их друзей. На помощь Козла и его брата Панталоне надеялись многие единомышленники Маврина. Так Абрам Петров писал княгине Волконской из Томска: «Что вы мне обещали сделать, пожалуйста, не запамятуй, чтоб Панталон и Козёл приложили к тому своё старание, особливо больше моя надежда на Козла, что он меня не оставит».
К сожалению, ни Козёл, ни Панталоне ничего сделать так и не смогли.
Старший брат Михаил пытался заискивать перед Долгоруковыми, но никакой пользы от этого для «мавринцев» не произошло. Долгорукие тоже были не лыком шиты и неискренность чувствовали за версту. Нет, Пётр II никаких видимых знаков внимания и милости к Бестужевым не показывал. Он был послушен Остерману, Долгоруким, а те имели все основания ненавидеть и членов кружка Маврина, и дипломатов Бестужевых, оберегая собственное место под солнцем. Впрочем, Алексей и Михаил Петровичи оставались пока на своих дипломатических постах за границей.
Восшествие на трон Анны Иоанновны, казалось, подавало младшему Бестужеву-Рюмину новые надежды. В отличие от замордованного Бироном отца сыну удалось сохранить благорасположение бывшей курляндской герцогини — как-никак она была крёстной матерью всех его трёх сыновей[22]. Он поспешил подать из Копенгагена голос и, «падая к подножию высочайшего… престола», дерзнул «из глубины своего сердца» поздравить её с восшествием на трон, напоминая, как она в письме из Митавы от 10 февраля 1729 года выразила ему сожаление о его «пожарном разорении» и обещала всякое «воспоможение учинить, понеже я от вас никакой противности себе не видала, кроме верных служб; ежели Бог меня исправит, по возможности моей вас не оставлю».
Уповая на это милостивое обещание, посланник во многом уподобился самой Анне Иоанновне, постоянно жаловавшейся в Петербург на свою бедность, и выклянчивая у русского двора «воспоможения». Вот и он жаловался и прибеднялся теперь в письме от 18 апреля 1731 года, что, прожив 10 лет в Дании при самых неблагоприятных обстоятельствах, терпя притеснения из-за герцога голштинского и его претензий на Шлезвиг, он уже 8 лет не получал никакого повышения: «а я бедный и беспомощный кадет (за десятилетие мои вернорабские услуги и за моё здесь претерпение для присутствия герцога голштинского в России и для его претензии на Шлезвиг всегда был здесь ненавидим, и житьё моё было не легче полону), однако всегда я был забвению предан».
22
Двое сыновей А.П. Бестужева-Рюмина умерли ещё в младенчестве, выжил один сын Андрей (см. далее). Есть данные о том, что у него была дочь: то ли это был четвёртый ребёнок, то ли её спутали с умершим в младенчестве вторым сыном.