Понимая, что Бетанкур не может прочесть текст по-русски, Крафт перевёл его на французский. В рескрипте говорилось: «При осмотре МОЁМ Института Корпуса инженеров путей сообщения и Военно-строительного училища, Я, к совершенному Моему удовольствию, нашёл в них отличную чистоту, устройство и порядок; особенно же сим отличается Институт. Отдавая полную справедливость попечению и распоряжениям Вашего Королевского Высочества к приведению в такое положение сих заведений после их преобразования, Я в приятный долг себе вменяю изъявить Вашему Королевскому Высочеству за оное МОЮ искреннюю признательность. На подлинном собственною ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА рукой написано: АЛЕКСАНДР».
После всего услышанного Бетанкур совсем расстроился — на глазах его показались слёзы. Этот указ унизил его больше, чем отставка. Ведь в нём говорилось, что настоящая жизнь учебного заведения началась только после перестройки его герцогом Вюртембергским. Из документа следовало, что всё сделанное в институте ставилось в заслугу одному человеку — Александру-Фридриху. Это он построил новые корпуса, пригласил преподавателей из Европы, а потом подготовил и своих, ввёл новые образовательные программы и стандарты. Все лавры за многолетнюю, поистине титаническую работу достались ему — «преобразователю».
Когда лакей на серебряном подносе принёс в хрустальной вазочке взбитые сливки к чаю, Бетанкур трясущейся рукой никак не мог в неё попасть. Ничего не добившись, он положил маленькую ложечку обратно на белоснежную скатерть. Николай Осипович заметил, что по щеке генерала прокатилась слеза. Однако Бетанкур быстро проглотил застрявшую в горле досаду и взял себя в руки.
Через полчаса после ухода Крафта Августину Августовичу сделалось плохо. Не помогла и горькая можжевеловая водка — её Бетанкур по совету нижегородского лекаря принимал перед обедом и ужином каждый день. Послали за доктором Рейнгольдом, но тот оказался в отъезде. Пришлось воспользоваться услугами малоизвестного немецкого врача Шмидта, недавно прибывшего в Санкт-Петербург, но уже успевшего помочь профессору Базену.
Осмотрев больного, доктор посоветовал принимать в малых количествах хинную соль в виде порошка и раствора, а также слабительные пилюли. Но и это не помогало. С каждым днём Бетанкуру становилось всё хуже и хуже. Через три дня наступил пароксизм лихорадки. Появилась испарина. Затем в один из вечеров отнялись ноги, и Августин Августович не смог самостоятельно передвигаться даже по квартире.
Семья окружила больного самой нежной заботой. Дочки заранее предупреждали малейшее желание отца. Сын Альфонсо приходил редко (он был на казарменном положении в гвардейском императорском полку), но и он при малейшей возможности стремился попасть домой. Кухарки под наблюдением Анны готовили для Бетанкура отвар из риса: его доктор также порекомендовал принимать больному.
Наконец наступило утро понедельника 14 июля. Лицо в этот день у Бетанкура было жёлтосерого цвета и с более глубокими, чем обычно, морщинами, залёгшими по углам рта. Обычно мутные во время болезни, глаза смотрели в потолок строго, сердито и страдальчески. Последнее, что видел Бетанкур, лёжа на низкой постели, — изображение святого Франциска, стоящее на тумбочке вверх ногами.
Это была старинная испанская традиция: только так можно было повлиять на святого, чтобы он сотворил чудо и исцелил больного. Наверное, Августин Августович не был суеверным и хотел было попросить жену перевернуть образ, но говорить ему было уже трудно. Он захрипел, а потом, протянув руку вперед, закашлялся, и тут всё его тело пронзили сильные судороги, рука задрожала и скрючилась, а затем безжизненно упала на кровать. Агония кончилась.
Жизнь великого человека оборвалась, но душа, как казалось Анне Джордейн, была ещё в теле. Женщина упала на его маленькую, уже стариковскую грудь и тихо заплакала. Аделина, Матильда и только что ворвавшийся в спальню Альфонсо обступили тело отца: лицо его было значительным, как у настоящего испанского гранда, однако глаза не блестели, а скорее казались истлевшими.