В 20 лет Людвиг ван Бетховен был революционером по духу, если не в действии, ибо придворный слуга еще покорен. Он проникся идеями и духом своего времени, улавливая отзвуки событий, происходящих во Франции. И еще он читал всё, что подвернется под руку: немецкую литературу, Гёте и Шиллера, греческих и латинских авторов, эзотерические трактаты о богословии и науках. В области философии немецкая интеллектуальная элита тогда находилась под влиянием Иммануила Канта; Бетховен постигал его идеи в переложениях, точно также, как во Франции после Второй мировой войны люди охотно называли себя экзистенциалистами, не прочитав ни строчки Сартра. Из кантовского категорического императива он запомнил лишь призыв: «Поступай так, чтобы максима твоего поведения, на основе твоей воли, могла стать общим естественным законом». Или еще: «Две вещи на свете наполняют мою душу священным трепетом: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас». Нравственный закон… По Канту, человек является человеком лишь постольку, поскольку он свободен, и по самой этой причине вовсе не нуждается в боязни высшего существа по сравнению с ним, Бога, чтобы исполнять свой долг. Добродетель, свободно избранная мораль, вера в мудрость государя при условии, что он добр и справедлив, — вот кредо молодого Бетховена. Его представления о государях существенно изменятся на протяжении всей жизни. Ясно одно: как и многие соотечественники, он был заворожен французской революцией. А еще идеалом добродетели, в том смысле, какой вкладывали в него римляне, который станет основой его поведения как человека и артиста.
Может быть, любовь к добродетели и препятствовала некоторым образом его отношениям с женщинами? Или его застенчивость, выражающаяся в грубости? Или он казался юным девушкам малопривлекательным физически? Молодого Бетховена, бесспорно, манил к себе прекрасный пол, но он не мог совершенно преодолеть свою робость. Пример? Некий Николаус Симрок, музыкант из Бонна, рассказывает, что в 1791 году, в одном ресторане, музыканты подговорили служанку, весьма аппетитную блондинку, проверить действие своих чар на Бетховене, «тот принял ее авансы довольно холодно, и поскольку она не унималась, поощряемая остальными, потерял терпение и в конце концов положил им конец пощечиной».
Он переживал бурные, но непродолжительные страсти. «Страдания юного Вертера» Гёте, имевшие оглушительный успех во времена «Бури и натиска»[3], еще довлели над умами, и Людвиг по большому счету оставался целомудренным. Он влюблялся по очереди в Жаннетту фон Гонрат, друга семьи Брейнинг, «красивую жизнерадостную блондинку с приятными манерами и ласковым характером», как говорит Вегелер, но, к несчастью, помолвленную с одним военным, за которого она потом выйдет замуж; в Марию Анну фон Вестерхольт, свою ученицу; в Барбару Кох, «идеал совершенной женщины», по выражению друга Вегелера, дочь владельца постоялого двора, где собирался весь цвет боннского общества, которая станет в замужестве графиней Бельдербуш, так и не ответив ни на одно из пылких писем молодого музыканта. Наконец, Людвиг испытывал нежную склонность к Элеоноре фон Брейнинг, дочери своей второй семьи, которая впоследствии выйдет замуж за блистательного Вегелера. Но до самого конца жизни образ Элеоноры, его «Лорхен», будет жить в памяти. Робкая переписка между ними не оставляет никаких сомнений по поводу их глубоких чувств, в особенности пожеланий на новый, 1791 год. «Будьте столь же счастливы, как и любимы», — написал Людвиг. «Да сможет твое счастье сравниться с моим», — ответила Лорхен. Однако похоже, что природа их чувств не была одинаковой. На день рождения Людвига Лорхен написала: «Я желаю твоей благосклонности. А тебе в отношении меня — снисходительности и терпения».
Снисходительность и терпение… Это говорит не о пылкой любви, а скорее о глубокой дружбе. Много лет спустя, в 1826 году, Бетховен напишет Вегелеру такие меланхолические строки: «У меня сохранился силуэт твоей Лорхен; говорю это тебе, чтобы ты знал, как дороги мне любовь и счастье моей юности».
Эти неудавшиеся, несвершившиеся, едва наметившиеся романы не случайны: в глубине пламенной души Людвига жил один побудительный мотив, одно глубокое, властное желание: добиться величия, смыть горести детства, вознестись так высоко, как только сможет. И был только один способ этого добиться: музыка.
«Папа Гайдн»
Людвиг сидит за фортепиано. Его репутация пианиста-виртуоза уже прочно утвердилась в Бонне. Его манера игры мощная, но, как говорит Вегелер, «неровная и жесткая». Чего ей не хватает? Нюансов, некоторого изящества… Конечно, мы никогда не узнаем, каким пианистом он был на самом деле. Инструмент всегда был товарищем его музыкальной мысли, находок, чудесных построений, создававшихся в его уме. Что до его исполнительской манеры, наверное, ее нельзя было сравнить с игрой Шумана, Шопена, Листа, этих пианистов-спортсменов, которые сумеют в XIX веке выжать из инструмента максимум его технических возможностей. Бетховен был современником робких первых шагов современного рояля. Он освоил клавесин, потом фортепиано с еще суховатым звучанием, слегка расстроенным, столь странным для наших современных ушей, да простят меня «пуристы», снобы и поборники мнимой «музыкальной подлинности»: Бетховен часто сетовал, что инструмент, о котором он мечтал и для которого писал музыку, еще не существует!
Как бы то ни было, в начале 90-х годов XVIII века игру Людвига еще можно было усовершенствовать. В сентябре-октябре 1791 года он принял участие в большой поездке курфюрста в Мергентхайм и Ашшафенбург, что позволило ему сравнить свое юное дарование с более тонким даром Штеркеля, капельмейстера майнцского курфюрста.
«Штеркель играл очень легко, в невероятно приятной манере, немного женственной, по выражению Риса-отца{15}. Бетховен стоял подле него с выражением сосредоточенности на лице. Затем пришел его черед; он стал играть, хотя Штеркель сомневался, что автор вариаций сумеет исполнить их без запинки. Тогда Бетховен сыграл не только эти вариации, но и множество других, не менее трудных. К великому удивлению слушателей, он исполнил их в точно такой же легкой и приятной манере, которая поражала у Штеркеля. Настолько ему было просто изменить свою игру, подладившись под чужую», — пишет Вегелер.
Европа бурлила. Император Леопольд II скончался 1 марта 1792 года; его сменил весьма консервативный Франц I Австрийский, процарствовавший до самой смерти Бетховена и даже дольше. Яростный контрреволюционер, враждебный новым идеям в противовес своему дяде Иосифу II и отцу Леопольду II, Франц I вел страну от катастрофы к унижению, противостоя французским революционным войскам, а затем наполеоновским армиям, пока Венский конгресс не позволил ему взять реванш в 1814 году с благословенной помощью верного Меттерниха.
3
«Буря и натиск»(«Sturmund Drang») — литературное движение в Германии, сложившееся в начале 1870-х годов, получившее название по одноименной драме Ф. М. Клингера. Движение в наиболее яркой форме отразило всеобщий рост недовольства общественными порядками в мелкодержавной Германии и подъемом освободительной борьбы в соседних с ней странах. — Здесь и далее прим. переводчика.