ни одной удачной работы! – подумал я. Естественно, из-за этого я стал крайне ненадежным человеком. Моя сестра распространяет слухи о том, что я неудачник, по всей Вене, и именно там, где это может оказать на меня самое разрушительное воздействие. Я постоянно слышу, как она говорит разным людям: мой младший братик со своим Мендельсоном. Она беззастенчиво называет меня при всех сумасшедшим. Человеком, у которого мозги не на месте, я знаю, она так и говорит обо мне и создает мне удручающе дурную репутацию. Она ведь ни перед чем не остановится, чтобы заработать денег, обстряпать свои делишки, и, чтобы ничто не испортило ей званого вечера, она назовет меня кем угодно. Она бесцеремонна. Она способна на подлость. С другой стороны, я всегда любил ее, всю жуть ее натуры. Любил и ненавидел, и иногда я любил ее сильнее, чем ненавидел, и наоборот, но чаще я ненавидел ее, за то, что всегда действовала мне наперекор, в ясном сознании, то есть в здравом уме, а уж в здравости рассудка ей не откажешь. Она всегда была человеком реальности, тогда как я – человеком фантазии. Я люблю тебя, ты такой фантазер, часто говорит она, но презрения в этом признании больше, чем любви. Когда такой человек, как она, говорит: я люблю тебя, это попросту ложь. Или это я ужасный человек? Своему мужу она говорила я люблю тебя до тех пор, пока тот не выдержал и не исчез. Уехал в Перу, вот уж действительно на край света, откуда так и не вернулся. Обманутые и оболганные, одураченные мужья веками убегают в Южную Америку, чтобы никогда не вернуться, так давно повелось. Я создана для любовников, говорила сестра. Я не создана для брака. Прожить всю жизнь с мужем на шее – сама мысль об этом отвратительна, говорила она. Не знаю даже, почему я всё-таки вышла замуж. Вероятно, ради родителей? говорила она. Оставшийся после развода бизнес, а речь шла и идет о самых обширных и отборных владениях в Австрии стоимостью в миллионы, сестра привела в состояние, которое одни считают отвратительным, а другие – неслыханно успешным. Сам я всецело принадлежу к первым, правильно это или нет, для меня жизнь, которую ведет сестра, постыдна, она построена исключительно на выгоде. Пожертвовать в конце года миллион на благотворительность, о чем она с удовлетворением читает в газетах и над чем неделями может смеяться до упаду, как признается сама, у меня это вызывает отвращение. Скоропостижно умерший от почечной недостаточности старый князь Русполи, с которым она однажды познакомилась в Риме, – десятилетиями они вместе отмечали праздники и переписывались, она даже утверждала, что он наш дальний родственник, – оставил ей в наследство дворец близ Сиены; дворец, в котором, однако, уже десятилетиями хозяйничали крысы, она два года назад передала церкви в качестве дома престарелых, на расширение этого здания она выделила два миллиона шиллингов. Когда я спросил, не хочет ли она поехать в Италию осмотреть реконструированный дворец, сестра спокойно ответила нет, это ее не интересует. В принципе, у нее нет времени на старые здания. На стариков – да, добавила она насмешливо, на старые здания – нет. Я должна задобрить церковь, мой младший братик, сказала она, всё происшедшее и саму манеру комментирования я нашел в высшей степени отвратительным. Но это в ее духе. Она постоянно пересекается с какими-то пижонами, которые ходят в обуви только от Nagy и носят ботинки со стальными набойками, отчего у них уродливая и неестественная походка, и утверждает, что эти люди ее, а значит, и мои родственники. У меня нет родственников, всё время твержу я ей, только духовное родство, мертвые философы – вот мои родственники. На что сестра реагирует своей обычной ехидной улыбкой. Но с философией ты не можешь лечь в постель, мой младший братик, часто говорила она, на что я столь же часто возражал, конечно могу, по крайней мере, я при этом не испачкаюсь. Это мое замечание однажды привело к тому, что она в моем присутствии на вечеринке в Мюрццушлаге, куда она затащила-таки меня после бесконечных уговоров, сказала: мой младший братик спит с Шопенгауэром. По очереди – то с Шопенгауэром, то с Ницше. Само собой, она снискала заслуженный успех, как всегда, за мой счет. Собственно, я всю жизнь восхищался той легкостью, с которой сестра умеет вести беседу, даже сейчас или, вернее, как раз сейчас, обладая куда большей независимостью, она избавляется от самых сложных социальных преград, если такие преграды для нее вообще когда-либо существовали. Не знаю, откуда у нее этот талант, нашего отца общество вообще не интересовало, а мать, как она сама признавалась, не любила всю эту светскую суету. Деловое чутье, которое, как ничто иное, характеризует мою сестру и о котором никто из тех, кто не знает ее так же хорошо, как я, не догадывается, она унаследовала от нашего деда по отцовской линии, именно он сколотил состояние при самых странных обстоятельствах и, что бы там ни было, накопил столько, что мы, сестра и я, уже в третьем поколении имеем достаточно средств для существования, и оба живем, в общем-то, не очень уж скромно. Хоть я и живу в Пайскаме один, но трачу я в месяц столько, сколько не тратит иная большая семья, ибо кто еще отапливает всю зиму более девяти комнат, и не маленьких, для себя одного, ну и так далее. Всё так, и даже если принять во внимание, что я абсолютный дилетант во всех так называемых денежных вопросах, я бы мог прожить еще двадцать лет, не зарабатывая ни гроша, и даже тогда у меня сохранялась бы возможность постепенно, не нанося существенного ущерба имению и тем самым не снижая его стоимости, один за другим продавать мелкие участки земли, в чем, вообще-то, нет надобности и что было бы абсурдно, учитывая, что жить мне осталось совсем недолго из-за неотвратимо и неуклонно прогрессирующей болезни, год-два, не больше, к тому времени мои жизненные потребности, что бы мне еще ни оставалось в этом мире, будут фактически утолены. Я мог бы, если захотел, назвать себя обеспеченным, в отличие от сестры, которая по-настоящему богата, ведь богатство, открытое взору, намного меньше ее реального богатства, но куда более существенно я отличаюсь от нее, например, в одном уже упомянутом вопросе: она жертвует миллионы церкви и прочим сомнительным организациям, чтобы попасть в рай и развлечься, я же вообще ничего не жертвую и не допускаю даже мысли о том, чтобы пожертвовать на что-то в мире, который задыхается в миллиардах и лицемерит о благотворительности при малейшей возможности. Да у меня и нет желания неделями напролет развлекаться каким-нибудь пожертвованием на благотворительность, нет у меня и дара наслаждаться сообщениями в газетах о моей щедрости и милосердии, поскольку я не верю ни в щедрость, ни в милосердие. Так называемый добродетельный мир насквозь лицемерен, и тот, кто провозглашает обратное или даже отстаивает это, – или изощренный преступник, или непроходимый идиот. Сегодня в девяноста случаях из ста мы имеем дело с такими изощренными преступниками, а в оставшихся десяти – с непроходимыми идиотами. Ни тем ни другим не поможешь. Церковь, подходящий пример, обдирает и тех и других, любая церковь, но католическую я знаю слишком хорошо, чтобы дать ей малейшее преимущество, она самая изощренная из всех и обдирает кого только можно, а бóльшую часть своих денег получает от бедных и нищих. Но этим бедным и нищим не поможешь, ложь о том, что помочь можно, самая распространенная, и звучит она чаще всего из уст политиков. Бедность неискоренима, и тот, кто думает ее искоренить, замышляет не что иное, как искоренение самого человечества, а значит, по сути, самой природы. Чем больше пожертвований и чем выше суммы, которые раздает моя многоопытная сестра, тем громче и инфернальнее ее смех, любой, кто услышал бы ее