мне удовольствие. И прежде всего ты презираешь самого себя. Ты обвиняешь всех во всевозможных преступлениях – вот в чем твоя беда. Она действительно это сказала, и в тот момент я не осознал в полной мере всей неслыханности этого заявления, только сейчас я понял, что этими словами она попала в точку. Я наслаждаюсь жизнью, хотя у меня тоже свои горести, мой милый младший братик, у каждого свои горести, но ты презираешь жизнь – вот в чем твоя беда, вот почему ты болеешь, вот почему ты умираешь. И ты скоро умрешь, если не изменишься, сказала она. Теперь я ясно это слышал, яснее, чем тогда, когда она произнесла это со свойственной ей холодностью. Моя сестра ясновидящая, абсурд! Вероятно, она права, было бы неплохо на время уехать из Пайскама, но нет гарантии, что я смогу начать свою работу где-нибудь еще, не говоря уж о том, чтобы продвинуться в ее написании. За ужином она несколько раз воскликнула Мендельсон! – как будто желая хорошенько позабавиться этим восклицанием, ведь наверняка знала, что это каждый раз глубоко ранит меня. Дело в том, что около десяти лет назад я говорил ей о своем замысле написать что-то, не говорил, что именно, книгу или статью, только о том, что собираюсь написать что-то о Мендельсоне. Тогда она ничего не слышала о Мендельсоне, теперь же имя Мендельсона, которое я повторял по любому поводу, сводило ее с ума, она больше не могла его слышать, по крайней мере от меня, она запретила мне произносить имя Мендельсона в ее присутствии, если уж и звучало имя Мендельсона, то произносила его она, потому что это доставляло ей удовольствие, потому что это, после десяти лет моих тщетных попыток, выставляло меня на посмешище. Кроме того, она ненавидит музыку Мендельсона, это вполне в ее духе. Как можно любить этого Мендельсона, если есть Моцарт и Бетховен! – воскликнула она однажды. Было бы бессмысленно объяснять ей, почему я занимаюсь именно Мендельсоном. В течение многих лет слово Мендельсон вызывало у нас обоих взрывную реакцию, из-за него мы сталкивались друг с другом, обнажая все наши жуткие, болезненные и оттого мучительные противоречия. Ты любишь этого Мендельсона только потому, что он еврей, говорила она язвительно. И с этим неожиданным замечанием, впервые брошенным ею в последний визит, я, пожалуй, согласен. Она появилась и чуть не погубила мою работу, а в конце концов и меня самого. Женщины неожиданно появляются, вцепляются в вас и губят. Но разве не сам я позвал ее? Разве не я предложил ей приехать в Пайскам на пару дней? Я послал ей телеграмму, в которой просил приехать в Пайскам. Правда, только на пару дней, а не на месяцы. Насколько же далеко я зашел, чтобы телеграфировать ей! На самом деле, я ждал от нее помощи, а не удара. Но всегда одно и то же: я упрашиваю, я прямо-таки молю ее о помощи, а она губит меня! И хотя я знаю об этом, я снова ей телеграфировал, в сотый раз приглашая в дом свою губительницу. Это правда, я телеграфировал ей о помощи, неправда, что она приехала в Пайскам без приглашения. Правда страшнее всего, но всегда лучше держаться правды, чем лжи, лжи самому себе. Впрочем, я не телеграфировал ей о том, что ей нужно застрять здесь на месяцы, так как присутствие сестры в моем доме в течение нескольких месяцев – это ад, и я ей даже сказал об этом, когда ты живешь здесь месяцами – это ад, на что она рассмеялась. Мой милый братик, отвечала она, ты бы погиб, если бы я так скоро оставила тебя в одиночестве, возможно, однажды ты этого не переживешь. На это я промолчал, вероятно осознав в тот момент, что она права. Но что толку теперь ломать голову над тем, сам ли я ее позвал или нет, это в конце концов прояснилось, дело-то в другом: в тот самый момент, когда я был в состоянии приступить к работе о Мендельсоне, она должна была уехать, исчезнуть из Пайскама! Но такой человек, как моя сестра, абсолютно не чуток к моменту. А сам я, естественно, не осмеливался сказать ей, что настал момент, когда я в состоянии писать исследование или что-то подобное о Мендельсоне, вероятно страниц на сто пятьдесят или больше, и ей следует исчезнуть. В итоге я возненавидел ее, и она, вероятно, не знала почему, я проклинал ее, упуская шанс начать работу о Мендельсоне. Но, вероятно, мне было стыдно дать ей понять, что я заставил ее приехать в Пайскам только ради этой еще не начатой работы, то есть что я вполне способен использовать ее в качестве, так сказать, совершенно примитивного орудия моего интеллектуального труда. Так называемый человек духа всегда переступит через человека, которого он ради этого убьет, следовательно, сделает трупом ради своей интеллектуальной цели. В решающий момент так называемый человек духа смело пожертвует человеком, который помог ему воплотить интеллектуальный продукт, ради этого интеллектуального продукта, и дьявольски расчетливо использует его, изведя до смерти. Я думал, что смогу использовать таким образом сестру ради своего детища, но мои расчеты не оправдались. Наоборот, я совершил величайшую глупость, когда отправил сестре телеграмму в Вену: