Дон нетерпеливо пошевелился.
Когда-то давно-давно, когда она даже еще не ходила в школу, она смотрела на звезды, такие далекие... это одно из самых первых ее воспоминаний, что сливаются в надежное, успокоительное тепло еще не запечатленной в памяти, неуловимой ранней рани... Звезды были холодные, яркие, неодолимо влекущие - ей хотелось рвать их, как цветы. (А ведь есть такая сказка - о девочке, которой захотелось луну, и однажды девочка эта исчезла; и ее отец сказал, указывая на луну: "Она вон там, она уплыла по лунному лучу". И все горожане качали головами: ведь это было так печально.)
(Старик Кларк умирает от рака.)
Но она смотрела на Робина, старого и все же молодого, такого мудрого, и в ней поднялась безмерная тоска, неутолимая жажда, какой не знают на Земле, - звезды манили и обещали, совсем близкие, достижимые, и она уступила их чудесному, неодолимому зову. (Кружиться подле ярких, пылающих солнци улетать к другим солнцам, угасшим, что будят вопросы, на которые не найти ответа; ей будут даны тысячи планет, и синие годы, и звук, и движение, и беспредельность, от которой замирает сердце, и все непонятно, непостижимо, пока неведомо откуда не примчится комета, - тогда поймешь, и узнаешь, и забудешь, и вновь попытаешься вспомнить... позднее... в некий час покоя и умиротворенности.) Ей хотелось пасть на колени пред могуществом мысли и благодарно протянуть руки то, что было прежде руками, своим обретенным собратьям, хотелось закричать: вы - мое племя, мои братья, и это странное тело - мое! Вот кто поймет меня, потому что я и они - одно. Мы одного племени, а те, другие, - печальное. и забавное племя, и мир, который я знала до сих пор - это всего лишь... люди и людской мир... Вот они, настоящие мои братья! Жаркое волненье охватило Бетти-Энн, сердце ее неистово заколотилось, и она сказала:
- Да. Да. Я полечу. Вы - мое племя.
Решающее слово сказано. И хочется плакать. Подошел Робин. Она подняла на него глаза, и в ней вспыхаула надежда.
- Мне надо попрощаться с родителями, - сказала она. - Я должна им сказать. Я не могу улететь, ничего им не сказав.
- Мне очень жаль, - подумав, сказал Робин. - Кажется, я представляю, что ты чувствуешь. Но это невозможно. Если мы позволим тебе попрощаться, о нас могут узнать, это слишком опасно. Мы хотим только одного - чтобы нам не мешали, мы ведь тоже никому не мешаем. Мы ждали тебя здесь, потому что твои родители... они, видно, хотели расспросить нас. А мы не хотим никаких осложнений.
- Но я не могу просто так их бросить! Мне непременно надо с ними увидеться! Надо сказать, что я уезжаю!
- Нас уже ждут, - сказал Доя. - Из-за тебя мы задержались с отлетом. Дольше нам ждать нельзя.
- Попрощайся с ними в письме, - предложил Робин.
- Я прошу вас... - сказала она.
Робин покачал головой.
- Такое у нас правило, Бетти-Энн. Так было всегда. Если земляне узнают о наших посещениях, если твои родители поймут... Нет, опасность слишком велика. Я не могу разрешить это своей волей. Мы хотим только одного - чтобы нам не мешали; это не так уж много.
Медленно она вновь обратилась в земную девушку с сухой рукой - так ей было привычней, здоровая рука, пожалуй, даже связывала бы ее. (А что бы сказал Билл, если б увидел меня с двумя руками, мелькнула праздная мысль, и где он сейчас, Билл... где-нибудь в армии... Но разве его красивое лицо, выражение его лица, память о нем... разве ей и теперь важно, что он скажет и что подумает? Я могу сделать так, чтобы рука вырастала незаметно, каждый день понемножку, и буду привыкать к ней, и можно сказать всем, будто она растет оттого, что я делаю такую особенную гимнастику... она растет, а через год, когда она станет такая же, как правая, никому это уже не покажется странным, даже мне самой... А плакать глупо, я не маленькая.)
- Я... я хочу побыть одна, - сказала Бетти-Энн. - Сейчас я приду в себя. Пожалуйста, оставьте меня на минуту.
- Перо и бумага на письменном столе, - сказал Дон.
Когда они вернулись, Робин спросил:
- Теперь тебе лучше?
И она ответила:
- Да... Я написала в колледж, что заболела и потому уезжаю домой. Они не станут беспокоить изза этого моих родителей. - Она взглянула на Дона.- А родителям я написала, что должна уехать. - Она взглянула на Робина, ей так хотелось, чтобы он понял. - Это было нелегко.
- Поверь, мне очень жаль, - сказал Робин. - Но, я думаю, так для тебя легче. Письма я отдам тому человеку за конторкой.
- Нам пора, - сказал Дон.
- На улице ждет машина, - пояснил Робин. - До нашей разведочной ракеты несколько часов езды.
Они вышли из комнаты, в вестибюле Робин разбудил дремавшего портье и отдал ему письма Бетти-Энн и оплаченный счет.
- Будьте добры, отправьте письма с первой почтой, - сказал он.
(А Бетти-Энн подумала: письмо придет к Джейн дня через три, а то и через четыре, и она достанет его из почтового ящика... и откроет прямо тут же, на веранде... если только день будет не слишком холодный. Аккуратно оборвет край конверта справа, вытряхнет листок, а может, осторожно достанет пальцами эту единственную страничку, и на ней крупным торопливым почерком - так мало, так страшно мало, всего несколько слов.)
Они ехали в машине сквозь холодную ночь, Робин вел машину, а Бетти-Энн сидела между ним и Доном и дрожала; наконец, Робин заметил это и сказал:
- Включи отопление, Дон.
Он вел машину медленно, и ночь была такая-долгая. Дон минутами задремывал, прислонясь к окну. Поначалу Бетти-Энн с трудом сдерживала нарастающее волнение - была в нем и горечь, но радостное предвкушение пересиливало. Немного погодя она повернуласьк Робину, хотела попросить, чтобы он ехал быстрее, и вдруг ей отчаянно, неудержимо захотелось говорить, заглушить словами боль разлуки, но слов не было. Под конец, измучась, она хотела уже только уснуть и забыться (а быть может, унестись ненадолго мечтой к сверкающим звездам).
Ночь тянулась бесконечно. Но вот меж тяжелыми снежными тучами забрезжил первый неверный свет, а потом пробилась настоящая розовая заря, и тогда Бетти-Энн почувствовала, что во рту у нее пересохло и голова точно налита свинцом.
Дон пробудился от сна, посмотрел на карту.
- Сверни направо. На первом же повороте.