Вскоре пришел батюшка – тот самый, невысокий, с большим, умным лбом и внимательными глазами. Маша сразу прониклась к нему симпатией, ей хотелось поклониться, как делали рядом стоящие старушки, но она смутилась и просто стояла, взволнованная, как перед первым свиданием. Появились два монаха. При виде чёрных ряс сердце заколотилось – но того, кого она так жаждала увидеть, среди них не было.
Батюшка начал читать молитвы, то переходя на речитатив, то растягивая фразы, из которых Маша могла понять только десятую часть. Какой-то проникновенный, красивый голос, от которого кожа сама покрывалась мурашками, вторил батюшке. Кто пел, Маша не видела. Она неумело крестилась и повторяла поклоны за местными женщинами, подчиняясь странной мистерии однообразных движений. Мир преображался, и она, будто в омут, ныряла в тёмные, неизвестные ей воды, чувствуя, что, наверное, в них утонет.
Служба окончилась. Маша вышла из церкви тихая, словно заколдованная, и долго смотрела на горы, вдруг показавшиеся ей совершенно другими, не замечая пристального, жгучего взгляда, жадно следящего за нею с бокового входа храма.
Глава 10. Хлеб да вода – мужская еда
На исповеди Алёша покаялся в недавней невоздержанности, выслушал рассказ отца Георгия об Иове, который поклялся не смотреть на женщин, дабы сохранить в чистоте путь свой, и, получив отпущение греха, успокоился. Впрочем, ненадолго — до следующего дня, когда он снова ненароком увидел отливающие медью рыжие волосы — казалось, такие могут быть только у вечно танцующих принцесс в диснеевских мультфильмах. Девушка с друзьями вывернула со стороны «Медвежьего камня», видимо возвращаясь из похода. Не останавливаясь, она собрала локоны в хвост и натянула кепку. Черноволосый парень рядом с ней что-то рассказывал, жестикулируя и гримасничая, а она смеялась так заразительно, что хотелось улыбнуться и прислушаться к чужим шуткам. «Ерунда всё это», — сказал себе Алёша, но к сердцу откуда-то из глубины поднялось волнение. Сворачивать в сторону было поздно и глупо. Он уставился под ноги и пошёл прямо.
Смех прервался. Внезапно. Как недоигранная фортепианная трель. Быстро шагая, Алёша услышал голос парня: «Ты чего?» и её тихое, но все равно звонкое, колокольчиковое: «Всё нормально. Что там дальше?» И Алёшино сердце снова предательски ёкнуло.
Туристы остались за спиной, можно было вздохнуть спокойно, но отчаянное желание обернуться, чтобы посмотреть на нее ещё раз, засвербело во всем теле. Алёша нахмурился и не обернулся, вскипая раздражением на самого себя. Во всем должен быть смысл. В желании видеть испорченную девчонку смысла не было.
* * *
С большим холщовым мешком на плече Алёша зашел в светлую, недавно совсем поставленную братьями трапезную, — отдать собранный на пригорке шиповник. Отец Никодим назначил ему новое послушание – не сложное, но трудоёмкое – насобирать для скитской братии трав и ягод на зиму: чаи заваривать, лечить, кого понадобится. Благо, природа щедра была на богатства, рассыпала алые ягоды шиповника и боярышника на склонах, усеивала полезными травами горные полянки. Фундук, яблони, груши – чем не сокровища? Уже и сочный, кисло-сладкий кизил созревал в лесу на горе – вот-вот урожай собирать надо будет. А какое из него варенье делал брат Филипп! Пальчики оближешь!
Сейчас он, румяный, полноватый, с проседью в каштановой бороде, закатав рукава, с удовольствием месил тесто. Пухлое, ароматное, податливое, оно казалось живым.
Брат Филипп, по правде говоря, был поваром от Бога. Ранее, в мирской жизни, ещё когда служил коком на круизном лайнере, пристрастился Филипп к героину. Бросить не сумел, пока к Богу не обратился. Лишь молитва да братья помогли. А жену потерял, детей чужой человек усыновил, да и вообще жизнь покатилась в самые тар-тарары. Уже трезвым пытался Филипп к мирским делам вернуться, но не выдержал – ушёл обратно в монастырь. Он потом рассказывал Алёше: «Знаешь, зайду в метро, как в подземелье, там люди какие-то пластиковые, не настоящие. А в монастыре душа радуется, светится будто. Богу служу, братьям, и в этом моё предназначение. Уже пятнадцать лет почти…».
Из Тихорецкого монастыря брат Филипп перешёл вслед за отцом Георгием сюда — дальний скит поднимать, да так и остался. Сначала совсем было тяжко – они поселились возле разрушенной церкви, потерявшей в веках имя, в сараюшках в заброшенном хуторе станицы Залесской — ни печи, ни кровати: только лес вокруг. Это теперь скитское хозяйство чуть ли не больше станичного будет: огороды раскинулись — взглядом не охватишь, коровы молока столько дают, что и скитским хватает, и в главный монастырь отправляют. Покинутый когда-то храм зажил новой жизнью, побеленный, восстановленный с большой любовью и тщанием. Скит разросся скоро, словно Божьей рукой ведомый.
Несмотря на то, что вроде бы и не положено было скитским предаваться гурманству, нет-нет, да брат Филипп принимался кудесничать по-своему. На Святую Пасху пёк пахнущие мускатом и кардамоном куличи по старинным, невесть откуда разведанным рецептам. В Рождество из простой снеди творил разные деликатесы. Каждый день, приговаривая: «Хлеб – дар божий, отец-кормилец», доставал брат Филипп из русской печи воздушные, с аппетитной хрустящей корочкой караваи.
Алёша громко поздоровался:
— Доброго дня, брат Филипп. Я шиповник принес. Куда его?
— Сейчас, мой хороший, сейчас, — улыбнулся тот. Окунул кисти в таз с водой и обтёр их вафельным полотенцем.
Монах достал большую деревянную раму, на которой была натянута мелкая сетка, и вышел на улицу, поманив за собой послушника. Там Филипп приладил раму на крючки, торчащие из стены, и указал:
— Вот сюда рассыпай, под солнцем быстро просохнет.
— Угу, — кивнул Алёша и занялся делом. По вискам парня струились капельки пота.
— Бог в помощь, – сказал брат Филипп. — Квасу хочешь?
— Да.
Через минуту Филипп протянул Алёше большую кружку с ярким подсолнухом на боку:
— Угощайся.
— Спасибо.
Алёша быстро осушил кружку и вернулся к работе. Брат Филипп любовно смотрел на послушника, думая, что и его сыну сейчас почти столько же. Как обычно, Алёша снова измазал в чем-то подрясник – наверняка на траве сидел. У ног его крутился пёс Тимка, только Алёша ничего, кроме шиповника, не видел и с застывшим выражением лица высыпал красные ягоды из мешка, разравнивая их затем рукой на сетке.
— Дружочек, — сказал Филипп, — все ли с тобой ладно?
— Да, брат Филипп, — буркнул Алёша.
— Что-то на тебе лица нет. Ты не болен? Может, сказать отцу Георгию?
— Нет! – Алёша резко обернулся. – Не надо…
— Друг мой, — не унимался брат Филипп, — ты как закончишь, зайди ко мне на кухню, потолкуем. Не убегай только.
— Ладно, — бросил послушник, продолжая своё дело.
* * *
Когда Алёша вновь зашел в трапезную, она уже наполнилась кисловато-тёплым ароматом чуть схваченного жаром теста.
— Управился? Присаживайся.
— Мне в сад надо. Сливы собирать.
— Сейчас пойдёшь, — ласково сказал брат Филипп. – Садись, я тебя чаем угощу.
Послушник сел на край длинной скамьи. Монах подал чаю и неровный ломоть белого хлеба. И себе налил в большую коричневую кружку.
— Скажи, брат Филипп, ты счастлив? – вдруг спросил Алёша.
— Конечно, — кивнул Филипп.
— А почему?
— Ну как же, — развёл руками улыбающийся монах, — я делаю то, что мне по душе. Я ничего ни от кого не требую и не жду, Господь и так мне всё дает. А я ему благодарен. За жизнь благодарен, за тело моё, — брат Филипп пошевелил носками ног в грубых ботинках и покрутил кистями рук, — вишь, какое хорошее, что я с ним не делал, а оно всё работает! Чудны дела твои, Господи! Глянь, в какой я теперь кухне тружусь. И за неё благодарен. Слышишь, как птички поют на деревьях? Меня радуют. И за них я благодарен Господу. А благодарность – та же любовь. Господь любит меня, а я его.