Нельзя сказать, чтобы отец и сын воспылали друг ко другу любовью. Но груз ненависти, сковывающий Алёшу всю жизнь, постепенно рассыпàлся. Изредка, по вечерам они даже беседовали. Алексей спрашивал, а отец отвечал — рассказывал о детстве: о матери-одиночке, что никак не могла выйти замуж с пацаном на руках, потом об отчиме, который велел Мише Колосову самому подносить ремень, если провинился, а ежели нет, бил до крови. Узнал Алёша о прадеде-казачуре, который клял Советскую власть и пилил мать Миши за принесенного «в подоле» сынка – позор для семьи, узнал про трёх дядьев, шумно гулявших и не особо обращавших внимание на Мишку.
Оказалось, дед Колосов настоял, чтобы фамилия родовая осталась за внуком, не позволил отчиму дать чужую. Когда Мишка жил у деда, тот учил его жизни, бывало и нагайкой. Дома, у матери, тоже было не сладко.
В шестнадцать лет Михаил поступил в училище и уехал из станицы. Делал всё, чтоб не жить, как дед, как мать с отчимом и дядья, быстро пошёл в рост по комсомольской линии, ведь смышленый был и упрямый. Женился в первый раз – неудачно, застал жену с коллегой. Долго был один, отходил от обиды, пока Наташу не встретил. Она была моложе его на пятнадцать лет, но, казалось, полюбила. Даже не понятно, за что. Тогда СССР развалился, но Михаил Иванович и при новых порядках устроился хорошо, цепко, даже лучше, чем раньше – своего не упускал, богател, когда другие нищали. А потом Наташа исчезла…
Отец, ужас всего детства, предстал перед сыном другим человеком: таким же истерзанным воспитанием, как и он сам – тот, выстояв, замуровал сердце накрепко – в броню. Алёша слушал его и вспоминал, что говорил брат Филипп: «Те люди, кого полюбить трудно, обычно нуждаются в этом больше других». Только всё же Алёша не понимал, как полюбить отца. И возможно ли?
А Михаил Иванович постарел на глазах, обмяк – от того ли, что грызли его ошибки прошлых лет, от того ли, что жизнь сыграла с ним злую шутку: считал себя вечно правым, а тут и сын-волчонок оказался родным, и жена – не шлюхой. Но в семье Колосовых наступило негласное перемирие.
Глава 7. Холод
Машу привели в чувство. Сердобольная дежурная, не особо спрашивая, вколола успокоительное, и, провалившись в пустую дыру без снов, Маша заснула. Ранним утром с чёрными кругами под глазами она нетвёрдой походкой вышла из сестринской и тут же наткнулась на Артура Гагиковича. Диким взглядом полоснула по нему:
— Как вы могли?!
Врач одернул халат и на повышенном тоне ответил:
— Что мог?! Колосова выписать?! Опекун так решил. Родной отец, кстати. Сама видела комиссию ВТЭК, знаешь, что дали Алексею первую группу. Это ж для установления опекунства было, по требованию суда.
— Я не знала, — растерялась Маша, — не знала, что… суда.
— Так вот, дорогая, мне выдали судебное решение, опекун написал расписку. Всё, как положено. Что я пациента силой, по-твоему, должен был удерживать? – Артур Гагикович уткнул руки в боки.
— Нет, — поникла Маша и едва слышно произнесла: – Я даже приблизительно не знаю, где Алёша теперь может быть...
Артур Гагикович посмотрел на её горестно склонённую макушку и вдруг сжалился:
— Отца зовут Михаил Иванович. Фамилия такая же – Колосов. Прописка в паспорте – Ростов-на-Дону. Может, что-то ещё священник твой знает – они тут бурно беседовали вчера. Спроси.
— Спасибо, — прошептала Маша и всхлипнула.
— Ну, не реви, — похлопал её по плечу хирург. – Оно к лучшему. Я смотрю, там папаша при больших деньгах. В Израиль или ещё куда повезёт лечиться. Знаешь, не стоит калеку на плечи себе взваливать. И так одна тень от тебя осталась…
* * *
Словно ступив ногой в сумрачный мир и присутствуя в этом лишь частично, Маша ехала на троллейбусе в епархию, потом несомая ветром, как призрак, шла от остановки к солидному кирпичному зданию. Зайти вовнутрь она не решилась, вызвала отца Георгия по телефону. Когда игумен показался, по его пасмурному виду Маша поняла, что хороших новостей ждать не стоит.
— Давай пройдёмся, — сказал батюшка, поднимая воротник пальто.
Маша побрела за ним и спросила:
— Вы знали, что Алёшу заберут?
— Нет.
Они сделали пару шагов, молча, но Маша не выдержала, расплакалась:
— Батюшка, он вспомнил. Он не простил меня…
Отец Георгий остановился:
— Дурёха, он не тебя, он себя не простил! Я всё знаю — он рассказал вчера утром. Про костер. Про всё… Как обухом. Чего ж ты молчала?
— А что тут рассказывать? – растирала по щекам слёзы Маша.
Отец Георгий посмотрел на неё странно:
— Другие меньшее простить не могут, а ты – такое. Да ещё и спасать бросилась.
— А разве в христианстве не тому же учат?
— Ну да, ну да, — кивнул батюшка.
Маша с надеждой посмотрела на отца Георгия:
— А вы знаете, где его отец живет?
Священник помрачнел, как туча:
— Не знаю, и тебе знать не надо. Алексей уехал. Точка. Живи дальше.
Маша вцепилась белыми пальцами в рукав пальто батюшки:
— Но вы-то будете его навещать... Можно я буду звонить вам, спрашивать, как он?!
— Мне туда путь заказан.
В ответ на вопрошающий взгляд отец Георгий продолжил:
— Нехорошая история вышла. Старший Колосов пригрозил, что если не оставлю его сына в покое, заведёт против меня уголовное дело…
— Не понимаю, — пробормотала Маша
— Я Алексея в скит принял вопреки уставу — тому чуть больше шестнадцати было. Он из дома ушел – с отцом поскандалил, подрался, уехал в другой город. Устроиться не смог, жил на вокзале. Тогда я его и встретил, избитого, голодного. Пожалел. А, оказывается, родитель подал в полицию, в розыск. Я не имел права принимать несовершеннолетнего… Наговаривают теперь, что ещё и силой в скиту удерживал…
— О, Господи! Вас поэтому из скита забрали? – догадалась Маша.
— Поэтому…, — буркнул отец Георгий, — и из-за скандалов ваших. Самая ничтожная газетёнка и то не поленилась написать про певца этого, тебя и Алексея. И не забрали меня, а разжаловали. Думаешь, что я тут делаю? На побегушках – пока идет разбирательство. Хорошо, если сана не лишат, хотя всё к тому… Мне только уголовного дела не хватает для полноты картины! И в тюрьму сесть.
— Извините, — тихо сказала Маша.
— Я сердит на Алексея, очень сердит. Прости, Господи... К нему, как к сыну. Что только не делал, чтоб на путь праведный направить. Столько сил вложил. Ты б видела, каким я его в скит привез! — сетовал отец Георгий. – А он на такое злодеяние решился…Уму непостижимо! – священник взглянул на Машу напряженно: — И ты не лезь, слышишь?! Не ищи. Помни, дело о падении Алексея не закрыли ещё. С его отцом станется – спустит на тебя всех собак… Хватит с тебя уже! Настрадалась. Пускай сами со своими бесами разбираются.
— А что мне теперь делать? – растерянно спросила Маша, втягивая озябшие кисти в рукава куртки.
— Домой возвращайся. Благослови тебя Господь, — перекрестил её отец Георгий и поцеловал в лоб.
* * *
Маша не пошла ни в госпиталь, ни домой, она бродила по декабрьскому городу с глазами, полными слёз, безутешная, она не просто потеряла любимого – она чувствовала себя, как мать, у которой отняли дитя. Ведь Алёша заново родился на её глазах: заговорил, начал двигаться, улыбаться. Она жила его здоровьем, его радостями, страдала его болями. Она отстаивала Алёшу у смерти, которая целый месяц стояла за спиной, пока он был в коме. Каждый день молила о чуде, верила – и Бог отвечал ей, щедро даруя чудеса. Ведь чем, как не чудом было то, что Алёша вообще выжил, упав с такой высоты? Но он не восстановился полностью, не встал на ноги, ещё был по-детски беззащитен. И Машу мучила неудовлетворенность, недосказанность, какую испытывает беременная женщина, не доносившая ребенка, вопросами «а что теперь?» и «что, если бы?».
«Господи, Господи, — бормотала Маша, шагая по улицам замёрзшего Краснодара, — не оставь Алёшу. Не наказывай его. Будь с ним!». Она сжимала пальцы перед собой, не обращая внимания на косые взгляды прохожих.