Но в следующую минуту обида и боль кромсали сердце: казалось, Алёша бросил её, просто бросил, оставил, как ненужную больше вещь. Разве так можно?! Неужели она не достойна даже слова, сказанного вслух? Мысли о том, что он всё-таки не простил, терзали Машу, закручивались в голове, как жухлые, бесприютные листья в подворотне, что мечутся туда-сюда, царапая землю. Он ведь вспомнил и не сказал ничего. Покаялся батюшке, а ей – ни слова. Наверное, смотрел и брезговал. И сам вызвал отца, чтобы только уехать. От неё подальше.
Машу швыряло от одного чувства к другому, и она отмерила уставшими ногами не один километр, пока не ощутила, что не может больше, что вот-вот упадёт. Маша вспомнила о мобильном телефоне. Она набрала номер и полуживым голосом попросила:
— Пап, забери меня отсюда.
— Мы с мамой уже едем из аэропорта в твою квартиру, – послышался деловитый голос папы. — Дмитрий Иваныч мне звонил. Я всё знаю. Ты дома?
— Я? – Маша обернулась и поняла, что заблудилась – она была в совершенно незнакомой части города. – Нет.
— Садись на такси, — велел папа, — встретимся у тебя.
— Хорошо.
* * *
Спустя полчаса она упала в объятия родителей, ужаснувшихся от состояния дочери. Мама собрала вещи и рассчиталась с квартирной хозяйкой, а Маша с отцом отправились в госпиталь. Там её уже ждал расчёт, прощальные поцелуи медсестёр, пара красивых коробок конфет и добрые пожелания пациентов. Маша не смогла зайти в пятую палату, чувствуя, что там снова расплачется. Они с папой заглянули к Дмитрию Иванычу, и Маша слушала их разговор вполуха, кивая невпопад.
Через шесть часов грузный Боинг приземлился в Шереметьево. Москва с трапа самолета окатила морозом и колючим снегом в лицо. Рядом с надежным, как скала, папой и ласковой мамой Маша почувствовала себя маленькой девочкой, которую незаслуженно обидели. Кто-то плохой. Ей не хотелось ничего – только оказаться в тепле и заснуть.
К вечеру в родительской квартире Машу сразила высокая температура, и она покорно сдалась простуде, суетливым заботам мамы и бабушки. Выжатая физически и эмоционально, Маша не желала никого видеть и ничего знать о том, что происходит за пределами её детской спальни и пухового одеяла. А ещё больше она хотела не проснуться, не думать снова, не мучиться от того, что неизменно приходило, стоило ей открыть глаза. Маше хотелось, чтобы болезнь сделала то, чего не сделал костёр – выжгла её изнутри, не оставив ничего, и потому что бы ни делали мама и бабушка, врачи из скорой, температура под сорок возвращалась, и сбить её было практически невозможно.
Но ничто не может длиться вечно: ни болезнь, ни агония. Молодость здорового организма взяла своё. Несмотря на сумрак души, Маша стала поправляться.
В конце января она позвонила Анке:
— Я готова вернуться, если можно...
Через два часа она сидела в кабинете директора труппы так же, как полгода назад. Анка посмотрела на Машу критически:
— Тебя совсем не кормят, что ли?
Маша криво улыбнулась:
— Проблемы были с аппетитом.
— Ну, детка, в таком виде я тебя, конечно, ни на какую сцену не выпущу. У нас танцевальное шоу, а не показательные выступления Бухенвальда, — Анка покачала головой и усмехнулась: — Даже не верю, что я это говорю… Обычно наоборот всех на рис с овощами сажаю… А тебе скажу: ешь, как следует. Это ж кошмар — синяя, как цыпленок в гипермаркете.
— Хорошо, — кивнула Маша. – Буду есть.
— Надеюсь, твой талант вместе с подкожным жирком не испарился, — добавила Анка. – На репетицию приходи завтра, к восьми. Гонять буду больше, чем других. И не жалуйся. Не втянешься, не сможешь — распрощаемся.
— Я смогу, – сверкнула глазами Маша.
Глава 8. Контрасты
Летели недели, месяцы, но не проходило и дня, чтобы Алексей не думал о Маше, о том, что случилось, что было потом. Произошедшее с матерью заставило его взглянуть на всё под другим углом, попытаться найти объяснение поведению Маши в Залесской и честно признать, как хорошо ему было с Машей-Болтушкой. В тусклых больничных стенах она заполняла пространство искрящимся, добрым светом, как рыжее, весеннее солнышко. Она делилась с Алёшей своей жизнью, которая будто при переливании крови по каплям всё больше насыщала его, лечила, возвращала к живым. А Маша таяла, бледнела и изнывала от усталости, но, несмотря на это, сияла, неизвестно откуда черпая силы, чтобы улыбаться завтра снова.
Алёша невероятно, с давящим чувством в груди скучал по Маше. То, что её больше не было рядом, казалось таким нелогичным, неправильным, что даже тело крутило, как от фантомных болей. Но как он мог мечтать о ней? Психопат, почти убийца. И вина изгрызала его изнутри, нашёптывая, что счастья он – сын своего отца — не достоин. Да, теперь он был именно в том месте, где должен был быть – жалкий калека, которому довелось погреться в тепле чужой заботы, безбилетник, вовремя ссаженный кондуктором. Ежевечерне Алексей читал молитвы о прощении грехов, хоть в прощение это и не верил.
Постепенно его занятия обрели другой оттенок – он всё больше тренировался не из ненависти к отцу, как было совсем недавно, а из благодарности — чувствуя себя обязанным Маше, далекой, утраченной, отчаянно желая, чтобы её бессонные ночи, силы, вложенные в него, не пропали даром. И дело пошло лучше. К тому же отец, как обещал, переоборудовал столовую в спортивный зал, поставив в углу обычную кровать.
По просьбе сына, Михаил Иванович нанял другого доктора, восстанавливающего при помощи суставной гимнастики, дыхательных практик и прочего. Врач, Константин Павлович, Костя был достаточно молод, подтянут и оптимистичен. С приходом Кости Алёшины старания, наконец, стали приносить пользу.
Он и теперь не давал себе продыху. Иногда, казалось, стоит сделать ещё одно движение, и швы треснут, собранное из кусков тело вновь разлетится. Алёше хотелось упасть на пол и не шевелиться, но он вставал снова — упрямый Ванька-встанька.
* * *
В начале апреля с подлокотными костылями в обеих руках Алёша вышел в сад. Солнце уже клонилось к вечеру, кружили пчелы над разбуянившимися бело-розовым цветом абрикосами, желтыми фонтанами цветов рассыпался перед домом какой-то куст.
Стоя на крыльце, Алёша с удовольствием вдыхал медовый аромат цветения, и вдруг осенило: что его держит здесь? За высоким каменным забором течет жизнь, а он превратился в извечного заключенного своих мыслей, верований, страхов, болезней. И на инвалидной коляске человек может продолжать общаться! Есть же параолимпийцы, к примеру.
А он слишком искренне поверил в свою тюрьму и воздвиг неприступные стены. Травмы их только укрепили. Куда до его личных стен этому серому забору и кованой калитке?!
Алёша проковылял на улицу. Калитка скрипнула за спиной и захлопнулась с лёгким скрежетом. Мимо проходили люди, обычные люди — мужчина лет пятидесяти и женщина ему под стать, но подслушанный их бытовой разговор, чужие, такие простые лица вызвали у Алёши горячий интерес. Медленно и осторожно он побрёл за ними по улочке, скоро отстал, но остановился лишь на шумном перекрестке.
Блестящие металлом на солнце автомобили неслись куда-то — в иной мир. Алёша поднял руку. Притормозило зелёное такси. Седой водитель глянул сочувственно на костыли.
— В центр, — сказал Алёша, кое-как разместившись на переднем кресле. – Садовая/Буденовский.
Радио в такси что-то бренчало, и Алексей вспомнил: а ведь он ни разу, ни разу после того, как уехал от Болтушки, не слышал музыки! И в памяти зазвучал звонкий голос Маши: «О вас я знаю очень мало: что вы запоминаете звуки, любите музыку и запрещаете себе её слушать…» Мысль окатила его, как холодным душем: что ж такое? Он бесконечно отказывается от всего, что любит: от музыки, от пения, от Маши... Почему?! Ответа не было.
На Садовой таксист высадил Алёшу перед подземным переходом. Алексей с ужасом посмотрел на убегающие вниз ступеньки: хочешь идти дальше – преодолей! Много ступенек. Ну и пусть. И ладно. Алёша ступил на первую, вторую… Колени затряслись. Алёша перевел дух.