— Спасибо! – выкрикнула Маша и бросилась собирать вещи.
* * *
Измаявшись в жарком поезде, пропахшем мочой и копчёной рыбой, потная, жутко взвинченная и совсем не похожая на звезду, Маша вывалилась из вагона на перрон Главного вокзала Ростова-на-Дону. Бомбилы облепили её, гортанно зазывая в своё авто, но Маша просочилась сквозь назойливый рой и вышла на площадь. Здесь тоже выбор такси был велик.
Через минуту самый скромный на вид водитель вёз Машу в автомобиле с кондиционером по плавящемуся на солнце, черешнево-абрикосовому Ростову. Такси колесило по странному, загородному на вид району, вклинившемуся в самый центр города. Маша с трудом вспомнила название улицы, которое слышала от Алёши.
То утопая в зелени, то оголяясь до асфальта и долгих, каменных заборов, подпиравших побелевшее от зноя небо, улица изгибалась, кружила вокруг крошечной площади со сквером, сбивала с толку внезапными поворотами. Пытаясь угадать нужный среди особняков и дворцов провинциального типа, Маша замучилась сама и замучила водителя.
Наконец, рисунок на кованой калитке, окружённой причудливой каменной аркой, показался знакомым, и Маша попросила водителя притормозить. Волнуясь, как сумасшедшая, она нажала на кнопку замысловатого домофона, подключенного к видеокамере. По ту сторону калитки почти сразу появилась крепко сбитая женщина в чёрном платье и белом переднике. Её смуглое лицо было грубоватым, но достаточно приятным:
— Добрый день!
«Обалдеть. Настоящая горничная. Странно, что нет охраны», — изумилась Маша и вежливо ответила:
— Здравствуйте! Я Алексея Колосова ищу. Я не ошиблась домом?
Горничная улыбнулась и приоткрыла калитку:
— Не ошиблись. Только Алёши нет дома.
У Маши пересохло в горле, она дрожащим голосом спросила:
— А он здоров? С ним всё в порядке?
— Вы его знакомая?
— Подруга.
— Понятно, — кивнула женщина. — Алёша на море поехал. Отцу звонил, всё нормально.
— На какое море? – не поняла Маша.
— На наше. На Черное. С друзьями.
Растерянность, раздражение, негодование калейдоскопом сменились в Машиной душе.
— С друзьями, значит, — жёстко повторила она, чувствуя себя идиоткой, опять преданной, брошенной идиоткой, которой попользовались, напели с три короба и оставили за ненадобностью. Маша выпрямилась так, что свело шею, и процедила: — Чудно. И надолго?
— Да. Сказал, вернется нескоро. Может, всё лето на морях пробудет.
— Спасибо, — выдавила из себя Маша и, развернувшись на каблуках, направилась к такси.
— Что-нибудь передать? – крикнула ей вдогонку горничная.
Но Маша не ответила. Села в машину и со злостью захлопнула дверь:
— В аэропорт!
* * *
Несмотря на жару летних месяцев, Машино сердце покрыла изморозь, и вся она будто заиндевела. На сцене она, как положено, излучала счастье, но стоило погаснуть рампам, Маша снова становилась неразговорчивой и колкой. А ночами приходили сны, в которых она опять видела Алёшу, чувствовала его тепло или металась в кошмарах одна, искала любимую фигуру, ускользающую в мрачных лабиринтах, с криками падала в огонь с огромной высоты и просыпалась в слезах, опустошённая. По утрам, чтобы прогнать остатки видений, она отправлялась на пробежку, в каком бы городе ни была. А города и концертные залы менялись почти каждый день, словно шла проверка на износ. В разгар курортного сезона труппа беспрестанно колесила по черноморскому побережью.
Ища виноватого в том, что ей плохо, Маша неизменно «козлом отпущения» назначала Юру. Кто знает, как бы повел себя Алексей, если бы «добрый друг» не вмешался в их разговор. О, как она кляла Юру! Истово. Матерно. С упоением. И если б люди действительно краснели и икали, когда о них вспоминают плохо, опальный друг давно превратился бы в кирпичнокожего заику. Но суеверия не подтверждались — Юра процветал. И его трепетное внимание, глупые шуточки, дракон на накаченном плече выводили из себя Машу всё сильнее.
Зато Юра, пропуская мимо ушей её колкости и не благоволящие взгляды, оставался снисходительным и терпеливым, как взрослый к капризной первоклашке. Хотелось порвать его на кусочки, но иногда Маше становилось стыдно – при чём тут Юра? Он её не бросал…
Ближе к концу августа после концерта в Анапе Юра громко объявил на всю гримёрку:
— Народ! Спасибо за поздравления, но обычным «спасибо» вы от меня не отделаетесь – отмечаем мой день рождения в кавказском ресторане. Он тут рядом. Выходим из зала, делаем двадцать шагов в сторону моря, ещё десяток налево по набережной и набрасываемся на шашлык-машлык и прочие вкусности. Промахнуться там нельзя. Только если лицом в салат… Жду всех!
Танцоры захлопали, раздались довольные возгласы. Юра подошел к Маше:
— Ты идешь?
— Я как все, – пожала плечами она.
Юра сиял:
— Напьёмся сегодня в зюзю. Имей в виду.
— Если вино будет хорошее, — пренебрежительно ответила Маша.
Юра радостно закивал:
— Хорошее, не волнуйся! Тебе понравится, — и будто оправдывающийся школьник добавил: — Мне ещё кое-что организовать надо. Я побежал.
Она ничего не ответила, а Юрка вместе с Антоном скрылся в коридоре.
Маша не отправилась сразу со всеми в ресторан. Ей хотелось пройти по ночной набережной, затеряться среди толпы, где её никто не знал. Тем более доставлять удовольствие Юре Маша не стремилась – придет последней, как подарок. Пусть помучается.
Южная ночь принесла на смену пеклу легкую прохладу. Ветерок с моря шевелил Машины волосы, касался открытых плеч, играл с юбкой сарафана. Туда-сюда по мощёной белой плиткой набережной бродили раскрасневшиеся от возлияний и солнечных ванн отдыхающие. Несмотря на поздний час, вокруг сновали дети. В синее небо то и дело сигнальными маячками взвивались сверкающие, как светлячки, вертолётики. Предприимчивые мальчишки продавали их на каждом шагу. Из многочисленных заведений неслась музыка, а в просветы между кафе виднелось чёрное, слившееся с небом море. Статуи, стилизованные под Древнюю Грецию, кто-то безвкусно раскрасил, и теперь лица пластиковых богов стали мультяшными.
Маша поднялась по ступенькам на другую часть набережной — к музею «Горгиппия». Там не было кафешек, но между художниками и всевозможными затейниками народу гуляло не меньше. Отпускники фотографировались на фоне ночного моря, у клумбы, стилизованной под «Алые паруса», позировали вместе с экзотическими попугаями и обезьянками. Машино внимание привлекла толпа у выступавшего к морю парапета. Маша подошла ближе и разглядела музыкальную аппаратуру. Музыканты, видимо, недавно перестали играть, и девчонка с красными волосами и серьгой в носу ещё собирала в широкополую шляпу мзду за развлечение. Чей-то низкий голос объявил:
— Не расходитесь, друзья. Сейчас вас ждёт кое-что покрепче – настоящий хардкор!
Маша с любопытством рассматривала уличных рокеров с нечёсаными, сальными волосами, с загорелыми, просоленными за лето лицами. Возле барабанной установки тусовались не только музыканты, но и многочисленная группа поддержки.
Из гущи неформалов к микрофону вышел светловолосый парень. Чёрная майка-боксерка не скрывала рельефные плечи в шрамах и загорелые руки. Алёша?! Маша сглотнула, впившись глазами в его лицо. Оно снова было неузнаваемым, новым. На его глаза упала пшеничная прядь, Алексей убрал её легким движением и проникновенно запел песню Limp Bizkit – ту самую, под которую послушник уходил когда-то от неё в лес возле горной реки. У Маши закружилась голова от невозможности происходящего.
Алёша продолжал петь одну песню за другой то вместе с уличным бэндом, то под орущие через динамики «минусы» известных групп. Паузы заполняли аплодисменты и одобрительные выкрики из толпы, растущей на глазах. Маша не могла оторвать от Алёши взгляда, растворяясь в его голосе. И вдруг Алёша, закрыв глаза, обращаясь к небу и морю, а не к народу вокруг пропел: «There’s no time for us, there’s no place for us…» И Маша почувствовала, что он поет песню Queen, как тогда, в Залесской, — только для неё и ни для кого больше. Её сердце забилось так сильно, что она едва могла дышать. Маша стала пробиваться вперёд — к Алексею, готовая кинуться на шею и простить всё. К чёрту гордость! Главное — быть с ним снова.