— Я с тобой… — воскликнули хором Катя и Юра.
— Я сама, — крикнула Маша, выбегая на улицу.
В два раза быстрее, чем утром, она пронеслась вдоль речки, не обращая теперь внимания ни на домики, ни на природные красоты. Едва она ступила на мостик, её слуха коснулась знакомая мелодия: Ри Гарви допевал последний куплет Аллилуйи из Шрека. Вслед за секундной паузой громче подала голос Бейонсе, но тут же замолчала. Следующая за ней песня Нюши тоже оборвалась на первом куплете.
«Да это же мой плейлист!» — поняла Маша и ускорила шаг. Под ревущие гитарные аккорды Линкин Парк она зашла в орешник. Тропинка вывела к знакомому выступу над рекой.
На продолговатом камне сидел её спаситель. Покачиваясь в такт забойному ритму, отсчитывая его ступней в стоптанной кроссовке, послушник выглядел обычным парнем, а не суровым приверженцем монастырского устава. Парень с неподдельным интересом смотрел на экран планшета, улыбаясь так, будто встретил старого знакомого. А самое странное — он потихоньку и очень точно подпевал по-английски “Numb”, явно понимая, о чем поёт.
Изумлённая Маша засмотрелась на послушника, но потом подошла ближе.
— Привет. Нравится рок?
Парень вскинул глаза и вскочил так, будто его поймали на месте преступления. Он скользнул пальцем по сенсорному экрану, и музыка заиграла совсем тихо. Послушник протянул гаджет владелице: — Вот.
Маша не взяла, придержав ладонью:
— Ты мне жизнь спас, а я даже не поблагодарила … Можешь слушать, сколько хочешь.
Парень пожал плечами. По его лицу было видно, как борется в нём желание оставить айПад и решимость отдать его. Он всё же покачал головой и сказал:
— Нет. Спасибо. Нам нельзя слушать мирскую музыку.
— Правда? – удивилась Маша. – Почему? Это же часть современной жизни, современной культуры.
— Нет, — послушник настойчиво вложил планшет ей в руки.
— Но тебе же нравится, я видела!
Он лишь произнес:
— Мне надо идти.
Под гитарные переборы вокалист Limp Bizkit чуть слышно простонал:
“No one knows what is like
to be the bad man, to be the sad man
behind blue eyes[2]”.
* * *
Задумчивая, Маша вернулась в станицу. Весь день, гуляя с друзьями по лесным зарослям, она то и дело всматривалась в тени, будто желая угадать за валунами и скалами, за мохнатыми лапами пихт красивое худощавое лицо. Она была рассеяна и пропускала мимо ушей увлекательные истории Никиты, который сыпал ими, как заправский гид.
Вечером после ужина, к всеобщему удивлению, Маша вызвалась помочь Семёновне вымыть посуду. Протирая вафельным полотенцем тарелки, Маша, наконец, спросила:
— Лидия Семёновна, а монахи из скита в станицу приходят?
— Из скита? – переспросила хозяйка. – Да зачем тебе?
— Так, просто. Любопытно.
— Ну, они показываются иногда, когда нужно. По выходным батюшка в церкви служит, часто кто-нибудь с ним приходит: молебны поют, порядок наводят или чинят, если что сломалось. Монахи из Святодухова скита тихие все. Их почитай нету для нашего мира. Молятся да работают. У них там и коровы, и птица своя, и огороды. Да ты, небось, вчера сама видела. От работы не отлынивают. Не то, что наши лоботрясы.
— Там, наверное, строго у них?
— Не знаю, — ответила Семёновна, — говорят, батюшка хороший, отец Георгий. Настоящий такой. Вроде, бывший афганец. У него пальца на руке нет – может, и правда, воевал. Хотя наш народ и языком потрепать не дурак.
— Спасибо, — улыбнулась Маша. – А вы на службы ходите?
— Бывает.
— А я ни разу не была.
— А ты сходи. В субботу. Только прикройся, — хозяйка обвела руками фигуру постоялицы, — ну, там, кофточку позакрытее, юбку длинную, если есть, платочек на голову. Батюшка хороший, но строгий. В восемь утра они начинают.
— Спасибо, — повторила Маша.
— На здоровье, — крякнула Семёновна.
Но, вернувшись к друзьям и их беззаботной трескотне, Маша махнула рукой на эту затею. «Похоже, я съезжаю с катушек. Он – монах, и не о чём тут думать».
Французского вина уже не осталось, но сливовая настоечка а ля Семёновна на вкус была превосходна и веселила, как забористый виски. Из-под беседки в саду вечеринка вскоре переместилась на усыпанный серо-белой галькой берег реки. Под чернильным небом с частыми вкраплениями звёзд ребята разожгли костёр. Круглые камни, раскалённые пламенем, скоро начали трескаться с громкими хлопками. Под хохот друзей Вика с визгом отскочила, перевернув бутылку и пластиковые стаканчики на камни.
Из динамиков ноутбука страдальчески запела о фальшивой любви Риханна: «Te amo, Te amo… She says to me…»[3]. Катя встала и, потянув Машу, по-мужски закрутила её, а потом, обхватив за талию, наклонила партнершу до земли. Танцуя, они то шутливо обнимали друг дружку, прижимались и изображали страсть, то, щёлкая пальцами, как мексиканки, и подбирая другой рукой несуществующие юбки, выплясывали латину, вихляя бедрами.
Привлечённые музыкой, подтянулись скучающие туристы и местная молодёжь. Окружив костёр со всех сторон, они хлопали и свистели расшалившимся девушкам. На смену Риханне зазвучало какое-то клубное безумие, разрывая динамики, и берег превратился в ночной клуб. Молодежь бесилась, кто во что горазд.
Запыхавшаяся Маша присела на большое дерево, вцепившееся в берег сухими, растопыренными сучьями, окружённое раздавленными жестяными банками из-под пива и пустыми бутылками. Из-за облака жёлтым зрачком выкатилась луна и уставилась на развлечения крошечных человечков.
Маше снова вспомнилось лицо монаха и подумалось, что, наверное, несчастье заставило красивого парня стать отшельником, и посреди безудержного веселья ей вдруг стало грустно.
Глава 7. Колодец
«Как они живут там?» — задавалась Маша вопросом, пытаясь представить быт монахов в скиту: на каких кроватях спят, что едят, чем занимаются… Попытки были тщетными. Да и откуда ей было узнать? Википедия извещала лаконично, что скит – это уединённое, закрытое для посторонних место для отшельников, где они живут в трудах и молитвах, давая обеты более строгие, чем в обычном монастыре. А в обычном монастыре какие обеты дают? – Не понимала Маша. И кто они – монахи? Люди, сбежавшие от общества, потому что не ужились с другими, места себе в жизни не нашли? Или святые, устремлённые к чему-то высшему, готовые жертвовать собой и радостями жизни во имя веры? Это казалось совсем абстрактным, придуманным, взятым из книг.
Маше хотелось забыть о встрече с послушником, как о сотне других, избавиться от того смятения чувств, что никак не оставляло её. Но непрошеные и неуместные мысли о парне в чёрном подряснике приходили сами, вмешиваясь в привычный порядок вещёй. Не столько внешняя красота парня, сколько невозможность его понять не давали покоя. Маше вдруг стало интересно, откуда у него шрам на брови? Сколько ему лет? Как его зовут?
Хотя, по сути, какое это имело значение: он не для мира сего, и не для неё он. Никоим образом. Боже мой! Монах?! Как вообще можно о нём думать?
Но с глупой настойчивостью вопросы приходили снова и снова, оставляя ощущение недосказанности, как будто она села на краешек стула и не решается, не может сесть нормально, как будто болят уже бедра от неудобного сидения, но и встать она не в силах.
А жизнь шла своим чередом. Друзья, как всегда, шутили рядом о чём-то, Маша им отвечала и рассеянно смеялась, продолжая бродить по горам, нырять в прохладные, бурлящие вокруг массивных камней воды речки, загорать во дворике под утомлённым уже, не слишком палящим августовским солнцем. Маша видела парня в подряснике пару раз, но лишь издали. Хотелось заговорить с ним, обратить на себя внимание. Но он не замечал её, глядя куда-то вперёд отрешённым взглядом. А потому мысли о нём, как наваждение, ещё сильнее продолжали мучить безответностью и бессмысленностью.