А между тем ключевой момент борьбы за гражданские права лежит именно здесь. По сути дела репрессивный аппарат вполне мог бы обойтись уже без тюрем, психушек, лагерей, ссылок. Он продолжает пользоваться всем этим отчасти по привычке, отчасти из трусости. Реальной нужды в таком открытом зверстве больше нет. Когда государство является единственным работодателем, оно может просто в любой момент лишить неугодного, нелояльного к нему человека работы, а следовательно, средств к существованию, и тут уж никакая международная общественность не сможет вступиться.
— Помилуйте, — скажут зарубежным заступникам наши ТАССы и АПНы, — может быть, в ваших странах берут на государственную службу коммунистов или других открытых противников режима?
— Но у нас они могут зарабатывать на жизнь, работая в частных фирмах и конторах!
— А у нас, как вам известно, частных фирм нет, у нас все государственное. Или вы хотите, чтобы мы специально для своих противников, для этих отщепенцев, создали частный сектор?
Даже до революции в духовных исканиях русского общества идея собственности не занимала слишком почетного места. В отличие от Запада, на собственность никогда не смотрели как на гарантию личной свободы. Государственный произвол слишком часто обрушивался на человека как на такового, не покушаясь на его имущество, оставляя его на поддержание жизни семьи и потомства. Людям как бы ив голову не приходило, что уровень бесправия может быть доведен до еще более жестоких степеней. Теперь же, после 60-ти лет последовательного и кровавого искоренения этой последней реальной гарантии личной свободы, прибежища, в котором человек мог бы укрыться от государственной машины, в сознании даже самых смелых мыслителей само понятие приобрело характер чего-то отталкивающе-запретного.
Сработал тот же механизм обратной логики, которым воздействовала на людскую массу средневековая инквизиция:
— То, за что сжигают живьем, не может не быть страшной ересью, — убеждал себя житель средневековой Европы.
— То, за что уничтожали с такой безжалостностью, — своя фабрика, своя мельница, свой участок земли, — убеждает себя житель современного социалистического государства, — не может не быть орудием нового дьявола, имя которому — эксплуатация.
И так же, как древние еретики не смели отрицать существования дьявола, так и нынешние диссиденты, в большинстве своем, не смеют усомниться в первородном грехе эксплуатации.
Софизмы Маркса, утверждавшего, что частный предприниматель никакой полезной обществу работы не производит, что вся его неутомимая энергия, направленная к максимально эффективной организации производства, к изысканию новых средств и новых методов, к внедрению изобретений и открытий, к наилучшему удовлетворению спроса, — презренно-корыстная суета, без которой общество вполне может обойтись, что частный владелец может быть без ущерба выброшен и заменен государственным служащим, — вся эта и прочая беспардонная демагогия продолжает действовать даже на серьезных и безусловно честных в мышлении людей. Поэтому, обращаясь к государственно-партийному аппарату, они говорят по сути дела следующее:
— Мы требуем расширения личных прав и свобод в нашем отечестве, но не требуем доли в управлении хозяйственно-производственным комплексом, ибо не знаем, как им управлять без вашей помощи, без созданной вами машины.
А будучи людьми умными и аналитичными, они, конечно, чувствуют внутреннюю противоречивость своей позиции и поэтому чаще всего просто уклоняются от обсуждения проблемы управления производством в условиях развитого индустриального общества.
О чем толкуют вольные прожектеры
Итак, мы видим, что критический анализ, с какой бы стороны ни подходил к феномену социалистического общества, до сердцевины добраться оказывается не в силах.
Лояльные критики, пытающиеся ограничиться обсуждением чисто хозяйственных проблем, рано или поздно поднимают вопрос о расширении прав, инициативы и ответственности предприятий. Но подобное расширение может произойти только за счет урезания прав партийного аппарата, и как только эта простая истина выныривает из-под словесной пены, лояльные испуганно умолкают.