Ксюша купила лыжи, теперь они изредка, если Олегу надо было помечтать, сосредоточиться, уходили в лес, бродили на лыжах по тайге. Успокаивающе, миротворно звенел морозный воздух, потрескивал кедрач. Сквозь валежник, укрытый снежными навалами, они пробирались поглубже, там останавливались, слушали тишину; бросив лыжные палки на снег, скрытые от глаз, от всего мира, жарко, упоительно-сладко целовались.
— Ксюша, родна-ая! — кричал Олег. — Я весь переполнен тобой. У меня два сердца, два солнца, две жизни и море по колено.
Стоило обронить словечко о пьесе, о роли, и он, забывшись, принимался брать на голос монологи Арбенина:
И уже на слышал он, как шуршали над головами кроны пихты, не видел белку с мохнатым хвостом, резко скакнувшую с ветки на ветку. Мороз не щипал, и стоял он, Арбенин, не на лыжах, а в кабинете на мягком ковре. Горел камин, коричневатый свет чуть освещал его напряженно-взволнованное лицо. Красновидов до того увлекался, что Ксюша, словами Нины, обращалась к нему:
— «Не подходи… о, как ты страшен!» — И это получалось так искренне и правдоподобно, что Олег, в тон ей, продолжал с такою же искренностью:
— «Неужели? Я страшен? Нет, ты шутишь, я смешон!»
А вечер сгущал уже таежные сумерки. Ксюша целовала его:
— Олег, милый, уже стемнело. Ты посмотри! Мы не найдем обратно дороги.
— «…Любовник пламенный, игрушка маскарада…»
— Все, все! Оставим на завтра, мы спугнем медведя.
Плутая и падая, запинаясь о ветки, они выбирались из тайги.
У Красновидова со сценарием не получалось. Будь Федор Илларионович Борисоглебский рядом, можно было бы и поспорить и обсудить. Любая мелочь ставила в тупик. Сухие, разрозненные дневниковые зарисовки помогали умозрительно, а душа оставалась холодной, перо не оживало в его руках, образы не формировались. Как ни старался он со всей добросовестностью транспонировать замысел стадионного варианта в трехстенные габариты, спектакль все же неотступно мыслился ему в широких масштабах арены под открытым небом. Расчеты экстерьера, мизансцен, как нарочно, не помещались на квадратике театральной сцены.
Он бросил сценарий и, пока Борисоглебский в отлучке, решил построить макет сценической конструкции и декораций для арены стадиона. Красновидов уверовал в реальность современного Амфитеатра; сама эпоха, социальный строй, политическая система вызывают к жизни такую архитектонику театрального вместилища, которая позволяла бы направлять средства искусства и на воздействие и на объединение умов и сердец многотысячной массы.
Не находя покоя, разочарованный, Красновидов принялся за макет: четыре никелированных рычага, похожих на руки огромных атлантов, разгибаясь в локтях, плавно и легко поднимут над землей прозрачный плексигласовый квадрат. Сцена стеклянной гладью зависнет над землей, невесомая. Руки атлантов, как символ созидания и могущества труда, распрямятся и застынут в скульптурном величии, держа над собой сцену, декорации и артистов.
Тайком от Ксюши, когда она играла спектакль или уже спала, он уходил в театр, незаметно поднимался на третий этаж, где кончались служебные апартаменты, выше по крутой чугунной лестничке добирался до чердачной двери, отмыкал ее. И вот он в декорационной.
Здесь, кроме художника-декоратора, редко кто бывает. Весь чердак завален рамами, холстами, связками реек, ведрами с краской. Пахнет огнестойким раствором и столярным клеем.
Там, в глубине, у слухового окна, Красновидов отгородил себе фанерными листами угол, установил двухметровой длины стол. В масштабе один к двадцати пяти начал мастерить привидевшуюся ему конструкцию.
Он рвался к цели почти вслепую, всецело подчиняясь фантазии. Лишь поставил себе как закон: ничего лишнего. Пытался рисовать эскизы, они не получались, он рвал один, принимался за второй, третий, пятый, он психовал, готов был рыдать от отчаяния: закон упорной строгости — «ничего лишнего» — ограничивал его на каждом штрихе. То нарушались пропорции, то раздражала безвкусица; здесь не учтена техника безопасности, там переплетение несущих конструкций будет мешать актерам свободно передвигаться. Декоратор, застигший его за эскизами, только плечами пожимал и отходил.
— Никому ни звука! — приказывал Красновидов.