Репетиции «Маскарада» не были отменены, но проводились вечерами, когда Шинкарева и Валдаев, он репетировал Казарина, были свободны от спектаклей.
Через неделю Изюмов закончил работу над первой частью, и все хозяйство «Первопроходцев» обосновалось в театре. Осваивали костюмы, обнашивали, истрепывали новенькие рабочие куртки, штормовки, робы, в которые были одеты почти все исполнители.
Красновидов похудел, осунулся, часто хватался за поясницу. Сон почти не приходил, и ночами, чтобы не огорчать Ксюшу, он мучительно, терпеливо, не двигаясь, с закрытыми глазами притворялся спящим. Но Ксюша чувствовала. И огорчалась. И терпеливо молчала. Понимала состояние Олега, знала по себе, как трудно перед премьерой позволять себе роскошь — спать.
…Первый прогон. При ярком свете прожекторов на сцене буровая вышка, ажурная, строгих, технически естественных форм, уходящая ввысь к колосникам. На заднике дремучий таежный массив, наседающий на маленький пятачок опушки, где расположилось хозяйство бригады буровиков. Щемящая сердце музыка, сквозь мотив прорывается шум леса, хлюп падающих капель дождя. У балка стоят люди, среди них Изюмов — начальник буровой, уставший, нервный, простуженный. Идет далеко не мирный разговор: еще одна скважина пробурена впустую, нефти нет, надо свертывать работы. Куда теперь? Среди буровиков разлад, появились нытики. «Начбур, тебе решать…»
Прогон шел трудно. Из-за технических накладок. Они нервировали актеров, мешали сосредоточиться. Красновидов останавливал репетицию, устраняли неполадки и начинали все сызнова. И потому первый прогон длился целых пять часов!
В паузе между действиями Ермолина, возбужденная, подняв руку в перстнях, произнесла:
— Простите, что отвлекаю. Хотите весть?.. Сестра письмо прислала. Бесноватый-то ваш…
— Это кто же бесноватый? — спросил Уфиркин.
— Господи, да Стругацкий, Паша Стругацкий, анафема. Нашел приют под крышей русского драматического театра в Прибалтике. Каков хлыщ? Уж и пьеску выхлопотал, и в план вставлен. Слыхано ли?
— Вполне закономерно, — угрюмо, точно самому себе, обронил Валдаев.
— Ты в уме, Виктор Иванович? Ермолина затряслась от возмущения.
— Напакостил здесь, пошел туда — и скатертью ему дорожка?
Лежнев буркнул:
— В доме повешенного не говорят о веревке.
Красновидов приказал начать второе действие и не отвлекаться.
Генеральные шли без зрителей. Дирекция театра разрешила присутствовать представителям горкома партии, аппарату отдела культуры и Управления культуры из области. Несколько человек из «Главгеологии» и «Главнефтегаза».
Корреспондентам, фотографам, театральным рецензентам, намеревавшимся заготовить для печати хотя бы «болванки» будущих статей, доступ на генеральную был воспрещен. Этих Федор Илларионович Борисоглебский взял на себя: нечего, дескать, предвосхищать события. Спектакль основную проверку проходит на публике, с него рождается первое его дыхание. Вот, мол, и приходите, милости просим.
Борисоглебский разослал афиши со своими автографами в поселки и таежные закутки, где побывала экспедиция. В знак памяти. Ну и, быть может, кто-нибудь расстарается, выберется на денек в Крутогорск.
После пятой генеральной Красновидов объявил артподготовку.
На последней репетиции Ксюша, отыгравши роль, переоделась, пришла за Красновидовым и почти силком, взяв его под руку, отвела домой.
— Артподготовка, — значит, артподготовка, — строго сказала она дома, снимая с него пыльник и шляпу, — это касается и тебя.
Красновидов с неподдельной грустью сказал:
— Только не меня, милая Ксюша… Каждому свое. Нам, актерам, предстоит начинать, я, режиссер, уже закончил. Все что мог сделал, теперь это ваше.
Он ласково обнял Ксюшу и прижался к ее груди.
— В долгий путь, на радость людям. Играйте каждый раз, как и первый раз…
В эту ночь он совсем не спал. А наутро, как ни силился, подняться не смог. Ксюша побежала за Изюмовым. Роман сделал массаж. Не помогло. От боли в пояснице Красновидова прошибало потом.
— Не надо, — утомленно сказал Олег Борисович, — поверни-ка меня, Роман. На потолок смотреть интересней, чем на подушку… Ксюша, родненькая, сварила бы ты нам кофе для бодрости.
Ксюша вышла.
— Что же это с вами, однако?
Изюмов был встревожен, пристально смотрел ему в глаза.
— Со мной-то?
Красновидов улыбнулся. Изюмов подумал: не скажет правду.
— Со мной, друг мой Роман, старая история. Когда-то один профессор сказал мне: ранение твое, лейтенант, серьезное. Умереть не умрешь, но наследство получил ты на всю жизнь. Не перегружайся, иначе может быть сюрприз.