Ксения Шинкарева держалась из последних сил.
Дома, прощаясь с Олегом, она понимала, чувствовала всей душой, как ему тяжело. Мало того, что, сокрушающая могучий, выносливый организм боль приносит ему нечеловеческие страдания, — он не может присутствовать на премьере! Это казалось ей непереносимым. Но Олег, отпуская Ксюшу на спектакль, крепко стиснул ее руки.
— Не думай обо мне, Ксюшенька, думай сейчас о роли. Это самое главное.
Она села на кровать, склонилась над ним, поцеловала в щеки, в лоб.
— Я люблю тебя, моя самая дорогая на свете. Перенесу все, если ты будешь сегодня умницей и хорошо сыграешь.
— Я постараюсь, родной, постараюсь.
— Роману скажи, чтобы после спектакля зашел. — Он помолчал, превозмогая боль. — Пусть последит.
Ксюша дала ему таблетку.
— Тебе пора. Ни пуха… — Красновидов поцеловал ей руку. — С премьерой!
Ксюша с усилием приподнялась.
— Тебя тоже.
И тихо прикрыла за собой дверь. Проходя по коридору театра, она встретилась с Роговым.
— Придет? — спросил тот.
— Наверное, — ответила Ксюша.
Больше ничего сказать не смогла и, боясь, что не сдержится, опрометью бросилась в артистическую уборную.
Красновидов не в силах уже был бороться с болью, и она стала еще острее. Приходил врач, долго стучался, слышалось из-за двери: «Больной! Кто-нибудь есть дома?»
Красновидов не мог встать с постели, чтобы открыть. Потом стихло. Он пребывал в полузабытьи. Находил силы лишь поглядывать на часы, они у него на руке, а рука на груди, почти у самого подбородка.
Девятнадцать пятнадцать. Первый звонок… И радостно и тревожно забилось сердце. По телу едва ощутимая дрожь. Пять минут до второго звонка. Целая вечность. Можно еще успеть и до театра дойти. Он попробовал встать — ничего не получилось. Если бы его кто-нибудь сейчас приподнял, помог бы дойти, доползти. Полжизни за один вечер! За один лишь миг! Только бы услышать тишину зала, увидеть взрыв света на сцене, а там…
Темное небо нависло над ареной стадиона. Ослепительно ярко метнулись на сцену лучи прожекторов, музыка смешалась с завыванием ветра и шумом дождя, неслышно заработали лебедки, и четыре могучие стальные руки поднимают над землей прозрачный квадрат, на котором покоится ажурная вышка. Парашютом распахнулся над сценой тент, и еще два прожектора, освещая его, врезались в небо. Напоминало световой салют, салют искателям Большой нефти. Тысячи зрителей разразились аплодисментами. Потом почти пугающая тишина. Вот оно! Началось… Красновидов лежал переполненный радостью, небывалой радостью…
Второй звонок. Еще пять минут вечности. Актеры встали, пошли из артистических уборных за кулисы. Молча пошли заряжаться на выход. Он встать не мог, не мог пойти за кулисы… Мысли путались, и какой-то другой Красновидов ему возразил: какие кулисы? Кулис нет. Ты же сломал их, открыл сцену со всех сторон… жизнь не может свободно парить в плену кулис. А и верно, подумал Олег. Стадион! Он открыт уже с Первого мая, а нынче июль. «Первопроходцы» идут на арене… Все выверено, учтено, испытано… Люди, взгляните на макет! Убедились, какая реальность?.. Опять стучатся… Нет сил крикнуть: «Сломайте дверь», нет сил вздохнуть. И что-то горит слева, где сердце, и щемит, обволакивает жаром. Душно.
Третий звонок. Он взглянул на часы: семь тридцать?! Спектакль только должен начаться…
Так, значит, это был сон?! Но почему тогда такая тишина и почему не начинают? В чем дело! Что случилось? Кого-то нет? Кто-то опоздал?.. Надо подняться. Бежать. Туда! Преступно валяться в постели, если там…
Нет. Поздно… Рука с трудом держала карандаш, он тяжелый, как лом.
Дрожащими пальцами успел написать:
«Ксюша, я самый счастливый человек на све…»
Москва — Тюмень — Ханты-Мансийск — Ларёво
1970—1977