«14.9.53 года.
Какой же я комсорг, если не хватило пороху пробить пустяковое дело? Если черенки для лопат — целая проблема, то сколько же сил надо потратить, чтобы решить более серьезный вопрос? И почему такое безразличие? Почему у Шворина в глазах равнодушие? Почему начхоз похож на замоскворецкого купца, а кладовщик Степан во всех видит заведомых воров? Почему я вела себя как в чем то провинившаяся? И почему появилась эта уничижительная просительность в голосе? Каждый рассыпался передо мной бисером, а в конце — отказывал. Это что, такой стиль работы? И мне тоже надо стать бюрократкой? Разве я смогу теперь просто, по-деловому войти в кабинет Шворина? Надо надевать маску? Подлаживаться? Не буду».
Ксения считала, что в жизни слишком много хорошего, чтобы обращать внимание на плохое. Но что делать с досадными мелочами? Ведь от них, как от печки, можно угореть. Актеры опаздывают на репетиции. По распорядку театра опоздание — это нарушение дисциплины. Но администрация почему-то оставляет его безнаказанным. Мелочь?! А если она превратится в систему?
Вот теперь вспомнилось Ксюше и то знаменитое производственное собрание. У нее словно глаза открылись от сна. Пробудилась и увидела жизнь по-новому. Объявили день, час, повестку. В назначенный срок явилось руководство, а в зале никого еще не было. Звонками оповестили весь театр, председатель месткома Татьяна Леонидовна Могилевская сама обошла цехи, артистические уборные, бухгалтерию, буфет: «Товарищи, мы вас ждем!» Слышала вслед: «Воду в ступе толочь?» До кворума не дотянули, но собрание начали.
Она смотрела на сидящих за столом президиума.
Шворин приткнулся с краю на трехногой табуретке, и так это ему все скучно. Кажется, еще секунда — и он не выдержит, побежит, бросится к телефонам, начнет пушить и распекать… а ничего этого ему не нужно. Рядом в кресле директор Петр Степанович. Несвежий воротничок, мятые брюки. Он что-то записывает, делает пометки, поблескивая стеклами очков. Сиди, Ксения, спокойно. Сиди и слушай. И смотри. Шворин взял слово, подскочил к трибуне. Дежурная, но обворожительная улыбка, самоуверенность, голос твердый, поставленный, как у радиодиктора. Шворин сыплет цифрами, выкладками, сравнительными данными, количеством сэкономленных средств; дотация снижена, но общий, баланс стабилен. У него все стабильно, все «осмечено», везде знаки равенства, везде плюсы и приумножение. Театр, думалось Ксюше, приравнен к фабрике, музы спят летаргическим сном.
Трибуну занял главреж. Изысканно одет. На пальце перстень с драгоценным камнем. Камень лучился и сверкал. И говорил главреж изысканно и тоже, как камень в перстне, сверкал и лучился.
Оказалось, что и в творческом цехе все было ладно и гладко, а отдельные упущения относятся не к недостаткам, а к сложной, не учитываемой никакими арифмометрами, специфике актерского труда. Как все оказалось просто и хорошо!
Главреж сел и промокнул губы платочком. Его распирало довольство собой, он расстегнул пиджак и откинулся на спинку стула, распластав по ней руки.
Могилевская объявила:
— Товарищи, в президиум поступают вопросы, мы ответим на них в конце. Может быть, кто-то хочет высказаться по поводу выступлений ораторов, внести предложения, коррективы? Какие будут замечания по вопросу труда и зарплаты, по перечню пьес на предстоящий сезон? Пожалуйста, товарищи!
Несколько человек вышли из зала.
— Подождите, товарищи, выходить, собрание не окончено.
Еще двое встали и вышли.
Петр Степанович с места бросил в зал реплику:
— Друзья мои, ваше молчание могут запротоколировать как полное согласие с деятельностью руководства на данном этапе. Так? Либо оно означает ваше безразличие к насущным вопросам? Призываю, друзья, правдиво, искренне высказаться.
И Шинкарева взяла слово, чтобы «искренне высказаться».
— Мне кажется, да и судя по сегодняшнему собранию, жизнеспособность наша чем-то нарушена. — Ксюша помолчала, в тишине услыхала, как кто-то сказал: «Ого!» — У меня на фронте погиб отец, — продолжала она, — однополчане прислали его обмундирование, в кармане гимнастерки лежала записка, он писал ее мне и маме перед смертью. — Голос ее дрогнул. Она поборола волнение. В зале напряженная тишина. — Простые слова, я их навеки запомнила: «За себя не страшно. Когда знаешь, за что — никогда не страшно. А я знаю. Не плачьте по мне, будьте сильными и веселыми. А ты, дочка, помни: жизнь трудна, только когда неправильно живешь». Нас сегодня закидали разными цифровыми данными; сверстан план, все вроде хорошо. А о главном, о людях, делающих театр, — ни звука. Разве так можно? В кулуарах слышим: в театре стало трудно жить. Значит, мы живем неправильно? Сегодня вечером спектакль. Актеры выйдут на сцену. Если они неправильно живут, что же они скажут зрителю?