Она посмотрела на главного режиссера, тот осуждающе покачал головой, но Шинкарева не смутилась и продолжала:
— О молодежи говорилось сегодня вскользь. Почему? Вопрос очень важный. Ведь от нее, от молодежи, зависит долгожитие театра. Мы планируем не дальше следующего сезона. А кому отвечать за будущее театра? Молодежи. Сейчас молодые актеры почти все на положении статистов. Это же приведет к профессиональному малокровию. Кто за это ответит? Как комсорг, ходатайствую перед руководством о пересмотре графика творческой загрузки молодежи.
Кто-то с места крикнул:
— Графика такого вообще нет.
Шинкарева подхватила реплику:
— Значит, надо его немедленно составить! Молодежи необходим особый присмотр. Зоркий, повседневный. Поэтому вношу предложение назначить нам режиссера-педагога, который будет следить за ростом молодых актеров в целом и за каждым в отдельности. Предлагаю создать в театре внеурочные занятия по танцу, голосу, художественному слову, а также организовать спортивные секции по фехтованию, сценической гимнастике и туризму. Это не роскошь, а профессиональная потребность.
Только потом Ксения Шинкарева поймет, что в театре существовала некая тактика, которой все под каким-то необъяснимым нажимом придерживались. Она зиждилась на ложной и зловредной деликатности, позволявшей говорить о делах театральных лишь тонким намеком, с обязательным прибавлением «может быть, целесообразно принять к сведению…». Тогда, выступая, Ксения Шинкарева никакой тактики не придерживалась и не знала, что значит в театре так, запросто, с размаху кинуть камень в пруд, где вода застоялась.
Ксения возвратилась на свое место.
И тут же, через секунду, над самым ухом услыхала:
— Шинкарева, против ветра не плюют. — Обернулась. Это шептал Стругацкий. — В театре делают спектакли, а не занимаются воспитанием чувств. — Ксения отвернулась, а Стругацкий все шипел: — Вы не знаете правил уличного движения, перешли дорогу на красный свет и этим подвергаете свою жизнь опасности.
Она закрыла уши руками.
Могилевская спросила, кто еще хочет высказаться.
Павел Савельевич Уфиркин, рыжеволосый, полный, с апоплексическим лицом, на котором так и написано: актер на роли добрых папаш, — поднял руку:
— Я хочу высказаться. Только позвольте с места. Не люблю я трибуны этой, спрячешься — и не видать. Я с места. Что могу сказать? Тронула меня Ксения, вот, Шинкарева. Почувствовали? Бьет она тревогу. Прислушаться надо, к самой тревоге прислушаться. А что народу мало? Не ходит народ на собрания. Раньше-то как бывало? Все дела бросают, а бегут. Переругаемся, чуть не поколотим друг друга, а воз с места столкнем. А теперь? Тревога, значит, есть. Где-то мы забурели. Как страусы, голову под крыло заложили и думаем, что неуязвимы. И про личности Шинкарева правильно подсказала. А мы прислушиваемся? Нет. — Он обратился прямо к Шинкаревой: — Оглохли мы, Ксюша, милая. Ты знаешь, что главное в театре? Роль. За нею актер пойдет хоть на край света. Нужду, голод, обиды, даже унижение — все стерпит, но будет за нею идти. Роль — хлеб, жизнь, все тут. Если тебя, милая, не покормить день, два, три? Проголодаешься? А если месяц? Богу душу отдашь. Видишь, какая штука? А актера не кормят порой годами. Так это ведь смерть, это убийство? Актер, видишь ли, как ребенок, он сам не возьмет, ему дать надо. А дает кто? Кто наши папы-мамы? Вон они, в президиуме сидят, сидят и удивляются, что это Уфиркин несет, склероз, что ли, его замучил. Нет, не склероз, а обида. Вот почему к вам народ на собрания не ходит, не тем кормите. И сидят-то они все, — обратился он к зрительному залу, — заметили? Отдельно. Это что, случайность или задумано так? Они наверху, а мы внизу. А нет чтобы спуститься вот к нам, сесть рядышком, снять с себя все ранги: а ну-ка, ребята, давайте подумаем, как делу помочь, как сдвинуть камень с дороги, подсобите. И подсобим, и сдвинем. Во-от как надо бы. Раздельщина в театре, упаси бог, как делу вредит. Я на днях роль-то с ходу сыграл?! Ночь на заучивание текста, а там страниц пятнадцать! Утром поводили по сцене, партнеры, спасибо им, кое-что подсказали. Чужой паричок на плешку накинули, и — душа в пятки — пошел играть. И говорят, вполне… Да и театр, можно сказать, я выручил. Так можно было бы зайти к старику в уборную, поздравить, похлопать по плечу, спасибо, мол, премируем какой-нибудь десяточкой или выходным днем. Нет, так и прошло. А след на душе остался. Так что о личности, об актерах, Шинкарева, считаю, правильно… намекнула. Дорогу актеру! Дирекция приходит и уходит, актеры остаются. Их, директоров, эвон сколько за мою жизнь перебывало, а Уфиркин бессменно сидит — трудится. И ждет, когда же наконец поймут, что без актера в театре ни тпру ни ну. Посмотрю вот, посмотрю — и, ей-богу, никогда по ведомствам не ходил, а тут надену все регалии да отправлюсь. И выложу как на духу. Прямо говорю, чтоб потом на Уфиркина не обижались.